Пётр Панч - Голубые эшелоны

Когда наши кони сшиблись усталой грудью, я увидел на желтом лугу голубую тень Марка Проклятого. Солнце поднималось все выше, и с каждой минутой тень становилась все короче. Харюк кинул оружие и отдал красным своего обессиленного коня.

Украинские степные дороги, солнце и ветер и ветроногие наши кони слились с нами в одну гармонию. В багровом дыму костров мы летели вслед за двухголовым польским орлом на запад. Мы кружились над ширью полей Украины выше коршунов, плававших когда-то над задумчивыми ветряками. Пулеметный рокот и гром орудий загоняли за тучи орлов, мелькали распластанные в лебеде села, над водой плакали вербы, а местечки и города теряли счет всяческим властям и атаманам.

Тут неумытые домики прятались в закоулках, вечерние сумерки щекотали нежные звуки старинных баллад и романсов. Немолодые, линялые регистраторы и счетоводы по вечерам дышали на крылечках вечерней прохладой. Они, как черви, выползали из норок, обнюхивали слепыми рыльцами воздух и, едва конь лязгал стальными копытами, поспешно уползали назад, в свои гнезда, протухшие еще дедовским потом. На ногах у них были войлочные туфли, и шаги красных гремели в их закоулках, как гром.

— Когда ж ты вернешься, любимый? — спрашивала меня голубоглазая девушка, кладя в полевую сумку маттиолы. Сквозь маркизет на груди у нее просвечивал значок: «Не рыдай, а добывай!»

На запад летели моторы, и в небе стоял пулеметный клекот. Я вздыбил своего коня и отделился от земли.

— Никогда!

Прошло десять лет. Замолкли над Збручем орудия, в лесах позарастали тайные тропки, кони стряхнули седла, и мой маузер настороженно повис на стене. Настали будни революции.

И только теперь я смог осуществить свою детскую мечту: «Написать, как в голубой книжечке, несколько страниц и послать в газету или журнал».

Но теперь моя книжка не уместится на печи, и цвета она жаркого, как костер. В ней город, в ней село, в ней новые заводы и Днепрострой.

В ней наша, советская жизнь. И когда я хожу теперь по улицам, и выплывают порой навстречу голубые глаза, я вспоминаю маттиолы и звуки баллад или романсов. Глаза тают в вечерней мгле, а я все еще вижу, как ветер веет над расплесканными хлебами по всей шири полей Украины и кружит дым над заводами. Мой ветряк за школой, буйными ветрами обескрыленный, доживает под солнцем последние дни, и хоть над ним еще кружатся коршуны, но все чаще в жарком небе рокочет мотор, а внизу курится пылью большак, и рядом, в венке садов, мой городок Валки. И вспоминаю я тогдашние дни, похожие на хатки, такие же однообразные и неторопливые, как неторопливое в небе круженье коршунья.

Она вошла в вагон и села рядом со мной на свободное место. Светлые кудряшки над лбом, голубые глаза и ямочки на щеках, возникавшие, когда на пухленьких губах появлялась улыбка.

Под полом ритмически стучали колеса, ночная темнота завесила окно, а свет электрической лампочки почти не доходил до нас.

Сидели и разговаривали. Ни о чем! А пассажиры на каждой станции вставали и выходили. Наконец мы остались только вдвоем.

Было уже поздно.

Усталость наступала все сильнее. Девушка виновато улыбалась, и оттого ее личико становилось таким наивным, милым, что невольно хотелось приласкать его, приголубить.

Со сном она боролась уже через силу, наконец, как подраненная, склонила голову набок и упала мне на плечо.

Она тихо и спокойно спала. И я затаил дыхание — надо было быть палачом, чтобы осмелиться разбудить ее, потревожить сон, который обнял ее, как ласковое дуновение ветерка.

Я сидел как завороженный и не сводил глаз с ее лица. Было неудобно, но я терпел, потому что наслаждение смотреть на это личико, похожее на бутон розы, превосходило все остальное.

Так я готов был ехать без конца, но приближалась станция, на которой ей предстояло сойти.

И я поцеловал ее в сомкнутые веки.

Когда она, виновато улыбаясь, вышла в темную ночь, я почувствовал такую пустоту, как будто она унесла с собой мое сердце.

Я сижу над версткой очередной книжки журнала «Червоний шлях». На одной странице нужно подверстать какой-нибудь стишок, а в запасе такого нет. Но вот кто-то идет. Может, бог послал поэта?

В кабинет несмело, как в холодную воду, входит прокаленный солнцем паренек. У него синие глаза. На ходу стаскивает с головы кепку и широкой ладонью приглаживает волосы, похожие на свежее жнивье. Молчит, но губы его двигаются. Вижу, читает объявление над моей головой: «Если хочешь отдохнуть, иди в профсад».