Лев Троцкий - Туда и обратно

В тех сёлах, где мы меняем лошадей, нас дожидаются уже запряжённые сани. Пересаживаемся мы за селом, в поле. Обыкновенно всё население высыпает поглядеть на нас! Вчера политики хотели нас сфотографировать при смене лошадей и ожидали с аппаратом у волостного правления; но мы промчались мимо них, и они не успели ничего сделать. Сегодня при въезде в село, где мы теперь ночуем, нас встретили местные политики с красным знаменем в руках. Их четырнадцать человек, в том числе человек десять грузин . Солдаты всполошились, увидев красное знамя. Стали грозить штыками, кричали, что будут стрелять. В конце концов знамя было отнято, и демонстранты оттеснены.

Среди нашего конвоя есть несколько солдат, группирующихся вокруг старообрядца-ефрейтора. это необыкновенно грубая и жестокая тварь. Для него нет лучшего удовольствия, как толкнуть мальчика-ямщика, испугать на смерть бабу-татарку или ударить с размаху прикладом лошадь. Кирпичное лицо, полураскрытый рот, бескровные дёсны и немигающие глаза придают ему идиотский вид. Ефрейтор находится в жестокой оппозиции к унтеру, командующему конвоем: на его взгляд, унтер не проявляет по отношению к нам достаточной решительности. Где нужно вырвать красное знамя, или толкнуть в грудь политического, слишком близко подошедшего к нашим саням, там ефрейтор всегда впереди, во главе своей группы. Нам всем приходится сдерживаться, чтоб избежать какого-нибудь острого столкновения.

Несмотря на то, что вчера, при нашем въезде в Юровское, красное знамя было отнято, сегодня появилось новое, воткнутое на высоком шесте в снежный сугроб, у выезда из деревни. Знамени на этот раз никто не трогал: солдатам, только что усевшимся, не хотелось вылезать из кошев . Так мы мимо него и продефилировали. Далее, на расстоянии нескольких сот шагов от деревни, когда мы спускались к реке, мы увидели на одной стороне снежного спуска надпись, выведенную огромными буквами: «Да здравствует революция». Мой ямщик, парень лет 18-ти, рассмеялся весело, когда я прочитал надпись. «А вы знаете, что значит “Да здравствует революция” – спросил я его. – Нет, не знаю, ответил он, подумав, а только знаю, что кричат: “Да здравствует революция”».

Но видно было по лицу, что он знает больше, чем хочет сказать. Вообще местные крестьяне, особенно молодёжь, очень благожелательно относятся к политикам . В Демьянское мы приехали в час. Встретила нас огромная толпа ссыльных, – их здесь свыше 60-ти человек; это привело часть наших конвойных в величайшее замешательство.

Ждали нас здесь, очевидно, давно и очень нервно. Была избрана специальная комиссия для организации встречи. Приготовили великолепный обед и комфортабельную квартиру в здешней коммуне .

Но на квартиру эту нас не пустили: пришлось поместиться в крестьянской избе; обед приносили сюда. Свидания с политическими для нас крайне затруднены: им удавалось к нам проникнуть лишь на несколько минут по два, по три человека – с разными составными частями обеда. Кроме того, мы ходили по очереди в лавочку под конвоем, и по дороге перебрасывались несколькими словами с товарищами, которые целый день дежурили на улице. Одна из местных ссыльных явилась к нам в одежде крестьянской бабы, якобы для продажи молока, и очень хорошо разыграла свою роль. Но хозяин квартиры, по-видимому, донес на неё солдатам, и те потребовали, чтоб она немедленно удалилась. Дежурил у нас, как назло, ефрейтор. Я вспомнил, как наша усть-кутская колония (на Лене) готовилась к встрече каждой партии: мы варили щи, лепили пельмени, словом проделывали то же, что тут совершали демьяновцы. Проезд большой партии – это огромное событие для каждой колонии, живущей по пути.

Остяки

Пристав запросил, по нашему настойчивому требованию, тобольскую администрацию, нельзя ли ускорить темп нашего передвижения. Из Тобольска, очевидно, снеслись с Петербургом, и в результате приставу по телеграфу предоставлена carte blanche . Если считать, что отныне будем в среднем делать 70 вёрст в день, то в Обдорск прибудем 18–20 февраля. Разумеется, это лишь предположительный расчёт.

Стоим в деревеньке, которая называется Цингалинскими юртами . Здесь собственно не юрты, а деревенские избы, но население состоит, главным образом, из остяков . Это очень резко выраженный инородческий тип. Но склад жизни и речи чисто – крестьянский. Только пьянствуют ещё больше, чем сибирские крестьяне. Пьют ежедневно, пьют с раннего утра и к полудню уже пьяны.