Чарли Энгл - Running Man. Как бег помог мне победить внутренних демонов

В середине апреля меня вызвали в кабинет ответственного за мое дело. Джон Картер, морской пехотинец в отставке, был учеником Джонни Уэкера, поэтому я старался избегать встречи с ним. Обычно он вызывал меня, чтобы сообщить, что мне нужно заполнить какие-то бумаги. Но в этот день он поведал мне хорошую новость: установлена дата моего освобождения из Бекли.

Воспринимать ситуацию такой, какая она есть, не значит сдаваться. Сражаться можно и без кулаков.

Он сказал, что 20 июня меня переводят в реабилитационный центр в Гринсборо. Мне нужно будет явиться туда через пять часов после освобождения, и я буду находиться там два месяца, пока меня не отпустят под домашний арест. Я поблагодарил его и вышел из кабинета. Я не сказал ему, что у меня свои планы. Я хотел отказаться от реабилитационного центра и провести два последних месяца в Бекли. Мне хотелось пробежать 322 километра от Бивера в Западной Вирджинии до Гринсборо, возвращаясь таким образом к свободной жизни.

Однажды вечером в конце апреля я набрал номер сотового телефона Бретта. Мне просто хотелось услышать его голос. Он поднял трубку, и не успел я поздороваться, как он признался, что уже полгода принимает тяжелые наркотики – «в основном героин».

Сердце у меня дрогнуло, в горле встал комок. Я не задавал вопросов, потому что боялся каких-нибудь других признаний, и я знал, что в тюрьме уши повсюду. Молчание длилось нестерпимо долго.

– Но, папа, я собираюсь лечиться.

Друг семьи нашел в Батон-Руж клинику, предлагающую трехмесячную программу реабилитации, и отец предложил оплатить ее. Голос Бретта звучал все увереннее. Он дошел до дна, и теперь на горизонте показался выход. Его облегчение и оптимизм были мне знакомы. Я был так благодарен друзьям и близким за то, что они не отвернулись от него. Я знал, что Бретту придется нелегко, но, по крайней мере, он будет в безопасности.

Я всегда замечал, что у нас с Бреттом много общего. Мы оба отчаянно пытаемся угодить всем и быть любимыми. Мы оба чувственные натуры, и когда что-то идет не так – особенно когда мы разочаровываем самых близких нам людей, – мы впадаем в панику и все портим еще больше. Задетые чувства включают реакцию саморазрушения.

В такие моменты всегда очень трудно мыслить разумно, особенно если твои чувства задеты. Гораздо легче воскликнуть: «Да пошло оно все! Я и так уже напортачил достаточно. Лучше вмазаться и отвлечься от всего». Сам я за долгие годы понял, что это не решение проблемы, но Бретт был еще молод и раним и не осознавал, что кажущийся прочным бункер на самом деле бездонная яма.

– Я горжусь тобой, Бретт, – сказал я, стараясь, чтобы голос мой не дрогнул. – Я тут поддерживаю тебя.

Бессмысленность этой фразы поразила меня. Мне так хотелось быть там, чтобы на самом деле поддерживать его. Если бы это помогло моему сыну, я бы вышел из двери, пересек двор, перелез через забор, продрался через кусты и спрыгнул с обрыва. А потом будь что будет.

Но мне нужно было сохранять рассудок. Решение Бретта повлияло и на мои планы. 20 июня я покину Бекли и перееду в реабилитационный центр в Гринсборо. Если я останусь в тюрьме только для того, чтобы потешить свое самолюбие и пробежаться до дома, я никогда не прощу себя за то, что может за эти два месяца случиться с Бреттом или моей матерью. А ближе к дому у меня будет больше возможностей их контролировать.

Я рассказал о своих планах Хауэллу. Он понял. У него самого несколько месяцев назад умерла мать, и его прошение предоставить ему возможность посетить похороны было отклонено. Я видел, как он страдает от потери самого близкого человека в жизни и от того, что не может в этот момент быть рядом с родными. Я не хотел рисковать тем же.

Теперь, когда до моего отъезда оставалось менее восьми недель, у меня вдруг появилось много дел. Я сообщил своей группе, что скоро уеду. Пока все переживали эту новость, я предупредил их, чтобы они не сачковали.

Каждый день в тюрьме я отвечал на десять-пятнадцать писем и все их хранил. Многие были от незнакомых людей – бывших алкоголиков или тех, кто боролся за трезвый образ жизни. Некоторые за все время написали мне десятки писем. Теперь, когда близился конец моего пребывания за решеткой, я хотел убедиться в том, что ответил на все письма, а также сообщить людям, что меня выпускают и что со мной в дальнейшем можно будет связаться по электронной почте.

Посреди всех приготовлений я получил письмо от Кимберли, которая писала, что Университет Эмори хочет создать архив произведений моей матери: пьес, статей, интервью – всего. Я обрадовался тому, что мать получила заслуженное признание, но мне стало грустно от того, что она не сможет оценить его по достоинству. Кимберли предлагала подождать, пока я не приеду и пока мы вместе не упакуем вещи матери перед ее переездом в медицинское учреждение.