Чарли Энгл - Running Man. Как бег помог мне победить внутренних демонов

Утром в субботу 14 мая я «отпраздновал» три месяца своего тюремного заключения забегом на 23 километра. Мне нужно было сжечь всю отрицательную энергию, которая заставляла меня нервничать, ведь в выходные мне предстояло принять много посетителей. Днем меня впервые должна была посетить мать, а в воскресенье приезжали Пэм с Кевином. Конечно, мне очень хотелось повидаться с любимыми людьми, и мне необходимы были такие посещения, но они всегда оборачивались для меня стрессом. Я старался не думать о мире снаружи. Только так можно было выдержать очередной день в заключении. Посетители нарушали устоявшийся распорядок, и более того, потом они шли к выходу, а я возвращался в свою камеру. Мне как бы еще раз давали понять, что я не свободен. Они уходят, а я остаюсь.

Мать уже не могла водить машину и попросила подругу подвезти ее в Бекли. Когда объявили мое имя, я едва не помчался в зал для посетителей. После быстрого осмотра дежурного КО меня пропустили в зал, и я увидел мать с ее подругой Кимберли: они сидели на стульях. Мама просияла, когда я подошел к ней с распростертыми руками. Обняв ее, я почувствовал, насколько она хрупка. Она крепко сжимала меня. По телефонным разговорам было трудно оценить ее состояние. Она часто заговаривалась или забывала о сказанном. Но сейчас я понял, что, несмотря на болезнь Альцгеймера, моя мать по-прежнему тот самый человек, которого я всегда бесконечно любил.

Нам позволялось обнимать посетителей только дважды – один раз при встрече и второй раз при расставании. В остальное время физические контакты запрещались. А мне так хотелось протянуть руку и сжать ладонь матери! Мы поговорили о ее домашних животных, и она спросила, как меня кормят, хорошо ли я сплю и как мое колено. Я сказал, что все нормально.

– Я много думаю об Аттике, – сказала она. – Ты помнишь, как мы там жили?

– Я помню, как ты приносила булочки с корицей из пекарни внизу.

Мама с Кимберли просидели до конца посещения – до трех часов дня. Когда они ушли, я вернулся в камеру и уткнулся лицом в подушку. Плакать в тюрьме не рекомендуется, но я не мог сдержать слезы. На несколько минут я дал им волю, а потом провалился в беспокойный сон, прерванный громким объявлением о пересчете в четыре часа дня.

Утром в воскресенье я совершил еще одну длительную пробежку, а затем нетерпеливо ждал, когда приедут Пэм с Кевином. В зале для посещений было шумно от разговоров с родственниками, знакомыми, друзьями и подругами, многие из которых скорее всего приходили в Бекли уже на протяжении нескольких лет. Кевин выглядел немного выше, чем шесть недель назад, во время своего последнего посещения, и волосы его тоже отросли. Официально он еще числился в предпоследнем классе старшей школы, но уже получил диплом для одаренных учеников, дающий право на предварительное поступление в Гилфорд-колледж, и посещал там подготовительные курсы. Я обратил внимание на это учебное заведение, когда меня пригласили выступить в нем и рассказать об экспедиции «Бегом по Сахаре».

К сожалению, у Бретта дела обстояли не так благополучно. Его отчислили на год из Университета Северной Каролины, что казалось мне довольно суровым наказанием для первого раза. Пэм сказала, что он «злоупотребляет».

– В каком смысле?

– Мне кажется, он употребляет героин, – ответила она. – Колется.

– Не может быть! Только не Бретт. Он же боится уколов.

– Ну вот так получается, – сказала она подавленно. – И кокаин тоже.

Мне казалось, я умру от горя. Это я виноват. Я должен сейчас находиться рядом с сыном и помогать ему.

– Может, у нас получится устроить его в реабилитационный центр?

На глазах у Пэм выступили слезы. Конечно, пока я нахожусь в тюрьме, оплатить лечение Бретта мы не сможем.

– Извини, – сказал я. – Извини за то, что я здесь.

– Тебе не за что извиняться, – сказала Пэм. – Это Нордландер с тобой так поступил.

– Ты не виноват, – добавил Кевин.

Прощаясь с ним, я почувствовал, что он дрожит.

– Я люблю тебя, папа. Мне так жаль тебя.

Я некоторое время удерживал его в своих объятьях:

– И я тебя люблю.

Не помню, чтобы когда-нибудь, расставаясь с Бреттом и Кевином, я не говорил, что люблю их. Возможно, от частого повторения эти слова немного утратили свою силу, но в то мгновение для меня они очень много значили.

Возвращаясь в камеру, я все еще ощущал прикосновение Кевина. Мне подумалось, что, пожалуй, самое трудное в тюрьме – это отсутствие физического контакта. Здесь тебе некому даже пожать руку, никто тебя не поддерживает и не ободряет – от всего этого эмоционально ранимые люди замыкаются и окружают себя бесчувственной оболочкой. Я знал одного парня, Дуайта, который провел в тюрьме почти десять лет, и никто его не навещал. Его посадили в девятнадцать лет, и за все это время никто к нему по-дружески не прикасался. Для меня это было бы равно смертному приговору.