Ева Шлосс - После Аушвица

Казалось, что Хайнц сейчас заплачет. «Думаю, это возможно, – ответил он, – так случалось с другими семьями».

Когда мы приблизились к поезду, я увидела, что в первых вагонах очень много цыган. Поезд, в который нас загнали, отправился 19 мая 1944 года и увез 699 человек в восемнадцати вагонах. 41 человек из 453 евреев были детьми, из 246 цыган дети составляли половину.

Нас затолкнули в один из вагонов, уже набитый людьми, и мы ехали, зажатые в углу; папа держал меня, а мама прижала к себе Хайнца. Пока вслед за нами в вагон вталкивали чемоданы, люди из наших бараков, стоявшие на железнодорожных путях, выкрикивали слова поддержки.

Мы простояли так больше часа. Позже я узнала, что в этом вагоне было более 100 человек, но в то время я только чувствовала, что мы сдавливаем друг друга, не имея возможности ни сесть, ни пошевелиться. Я посмотрела наверх и увидела два крошечных зарешеченных окна возле потолка и два железных ведра в углу. Наконец, на платформе поднялась суматоха и охранники начали хлопать дверьми. Нашу дверь закрыли, и, когда мы погрузились во тьму, я услышала скрип засова. Долго и медленно дергаясь, поезд начал движение, и казалось, что мы отправлялись в ад.

Поезд медленно вез нас по Европе в течение трех суток. Мы были прижаты друг к другу в темноте, как обреченные животные, с одним маленьким зловонным ведром для туалета и другим для воды. Один раз в день поезд дергался, останавливаясь, и охранники с криком открывали дверь, ослепляя нас дневным светом, и бросали куски хлеба, прежде чем мы снова погружались в дезориентирующий сумеречный мир. Люди плакали, молились и ослабевали от чувства безысходности и сильной летней жары. С одной беременной женщиной случилась настоящая истерика. Папа старался сохранять спокойствие, но через несколько часов Хайнц произнес: «Я не могу дышать!» Жара душила его, и до моего слуха доносилось хриплое дыхание и астматический кашель.

– Не паникуй, – сказал ему папа. – Давай протолкнем тебя вперед, немного подышишь свежим воздухом.

Там была крошечная, высокая щель сбоку вагона, и папе удалось протолкнуть Хайнца сквозь толпу людей, чтобы он постоял там немного и попытаться успокоиться. Мама молча смотрела на происходящее в глубоком шоке. Иногда поезд подолгу стоял на месте: вереница вагонов для скота, набитых сотнями потных, кипевших от жары и испытывавших тошноту людей, стояла на территории самого, как предполагалось, цивилизованного континента на Земле. Но деваться было некуда; в конце концов двигатель включался и поезд снова отправлялся, приближая нас, с медленной решимостью, к конечному пункту назначения.

– Как думаешь, мы еще в Германии? – спрашивал Хайнц, пока мы медленно продвигались все дальше и дальше. Мы ехали уже так долго, что могли и пересечь всю страну. Через мгновение папа коротко ответил:

– Я не знаю, Хайнц.

Чуть позже Хайнц сказал мне:

– Эви, помнишь те картины, которые я нарисовал в доме Кэтти-Вальда?

Я, конечно, помнила. Он продолжал.

– Они под половицами, рядом с мансардным окном. Если я не вернусь, запомни, где я их спрятал.

– Не говори так!

– Я просто говорю тебе, на всякий случай. Надеюсь, что мы сможем пойти и забрать их вместе.

Когда мы приближались к месту назначения, поезд стал останавливаться чаще, и охранники СС открывали двери и начинали кричать, чтобы мы сдали все драгоценности и часы.

Когда двери открылись в последний раз, мы увидели, что поезд привез нас в место, которого мы больше всего боялись – плоские, болотистые земли юго-западной Польши. Мы прибыли в Аушвиц, лагерь смерти размером с маленький город, с тысячами работников, усердно трудившихся над усовершенствованием технологии массовых убийств и истреблением еврейской нации.

В течение моей жизни я наблюдала удивительные технические достижения. Когда я родилась, было необычно иметь автомобиль, но ко времени моего сорокалетия первый человек ступил на Луну. Мы излечили многие болезни, создали ядерное оружие, открыли структуру ДНК, освоили просторы Интернета и разработали генетически модифицированные продукты питания и лекарства. На Западе, по крайней мере, большинство из нас стали богаче, чем могло представить себе поколение моих бабушек и дедушек. Тем не менее с точки зрения гуманности кажется, что тысячи лет опыта привели к незначительному прогрессу. Анна Франк писала в конце своего дневника, незадолго до того, как ее арестовали нацисты, что она все еще верит в добрые людские сердца, но мне интересно, что бы она думала, если бы пережила концентрационные лагеря в Освенциме и Берген-Бельзене. Мой опыт показал, что люди обладают уникальной склонностью к жестокости, зверству и абсолютному безразличию к страданиям себе подобных. Легко сказать, что добро и зло сосуществуют в каждом из нас, но я непосредственно наблюдала этот прискорбный факт в реальной жизни, и это побудило меня к бесконечным размышлениям о сущности человека.