Александр Розен - Времена и люди. Разговор с другом

На следующий день я привел Машеньку к маме. Ей надо было готовиться к экзамену, у нее дома рояля не было, и решили, что она будет заниматься у мамы на улице Якубовича. Мама приготовила чай, на столе стояла старая корниловская сахарница и молочник был тоже «братьев Корниловых» — «осколки разбитого вдребезги», как часто у нас шутили.

— Чай потом, — сказала мама. — С чем вы хотите поступать?

Щербатый «Беккер» был открыт, Машенька знакомым консерваторским движением подышала на руки, села за рояль, но стул слишком высок, и я принес из кухни табуретку. Со двора доносились истошные вопли наших знаменитых якубовичских мальчишек, штурмующих фашистскую крепость. Машенька взглянула на меня, на маму, взяла аккорд, и я услышал «Фантазию» Шумана, которую так хорошо помнил с детства.

В июле сорок пятого года ленинградцы встречали войска, возвращавшиеся домой с победой. Это был знаменитый гвардейский корпус, протаранивший немецкий «Северный Вал».

Торжественный марш был назначен на 9 июля. 8 июля я приехал в родную дивизию. Артиллерийский полк стоял в небольшой деревеньке недалеко от Гатчины. Сверкали до блеска надраенные, словно растертые махровыми полотенцами тяжелые орудия — они, как и люди, имели свою историю: вот это стреляло прямой наводкой в первый день наступления, а у этого три тяжелых ранения…

В штабе полка вкусно пахло утюгом. Начальник штаба, Александр Иванович Матвеев, в идеально отутюженной гимнастерке и розово выбритый, квасцами смывал след от бритвы. Счастлив же твой бог, Александр Иванович! В январе сорок четвертого командира дивизиона Матвеева полуживого привезли в медсанбат. Страшное ранение — в голову, в живот, пробито легкое, лицо обожжено, а еще годом раньше, под Красным Бором, пулеметной очередью перебило руку, а еще годом раньше едва откопали Матвеева — прямое попадание в землянку… Счастлив же твой бог, Александр Иванович! Пришел на войну девятнадцатилетний лейтенант, только что окончивший Ленинградское артиллерийское училище, в двадцать два года стал начальником штаба гвардейского полка. И вся жизнь еще впереди!

Вся жизнь впереди! Это чувство владело сегодня здесь каждым. Сияли четыреста орденов и тысяча шестьсот медалей. Планки легко можно было купить в военторговских ларьках, но планки в то время не любили и с удовольствием прокалывали шилом дырочки в гимнастерках.

Вдруг я обнаружил, что в полку уйма хорошеньких девушек. Откуда-то появились тонкие чулочки и шевровые сапожки, и обсуждался актуальный вопрос, где достать хорошей пудры, настоящей довоенной ленжетовской. И чем теснее становился день, тем больше слышался этот шепот, настоящий довоенный женский шепот. Дожили! Дошли! Вернулись!

Но среди этих праздничных приготовлений то здесь, то там я слышал имена тех, кто не дожил, не дошел, не вернулся: Яшин, Ларин, Приоров, Загладько, Степан Воронин, Груша, Подлуцкий, Игорь Бойцов…

Меня уговаривали остаться ночевать, но машина была казенная, и я обещал вернуться в тот же день. Завтра увидимся!

На обратном пути мы много петляли. Корпус расположился широко, и всюду появились надписи, строго указующие объезды. Словом, мы предпочли выехать на Московское шоссе и добираться в Ленинград через Пулково.

До боли знакомая дорога. До боли знакомый холм. Давно обуглившиеся руины обсерватории, особенно выделявшиеся своей чернотой в летний, медленно гаснувший вечер.

Полтора года я не был здесь. В самом начале наступления наших войск на Пулковской высоте был наблюдательный пункт командира корпуса, Николая Павловича Симоняка. На второй день наступления я поднялся наверх по траншее, ладно обшитой досками, но увидел только несколько бойцов, сматывающих связь, да молоденькую сестричку с небольшим баулом в руках.

— Что вы, генерал уже далеко!

Теперь, через полтора года после январских событий, после Победы, накануне возвращения ленинградской гвардии, мне так захотелось снова увидеть прошлое, что я попросил водителя ненадолго остановить машину и по старой развалившейся траншее, через частокол предупредительных надписей: «Мин нет! Мин нет!» пошел наверх.

— Как близко… — сказал один зарубежный астроном, глядя на Ленинград.

Да, близко, очень близко, в ясный день Ленинград отлично виден отсюда. Пулково — это почти Ленинград, всего несколько автобусных остановок…

Но расстояние от Пулкова до Ленинграда нельзя измерить ни километрами, ни автобусными остановками. История по-своему промерила это расстояние девятисотдневной борьбой, впервые фашизм был остановлен здесь, здесь он дрогнул, и здесь его разгромили.