Андрей Стученко - Завидная наша судьба

Став на колени, я вынул из «пятки» бомбоприцел, откинул на себя верхнюю крышку люка, а затем ударил ногой по второй крышке. В самолет ворвалась струя воздуха. Поворачиваюсь к Калиничеву. На нем лица нет. Он не прицепил свой парашют к лямкам и растерянно толкал его к люку. Сбросив парашют, Калиничев начал уже спускать в люк свои ноги, собираясь прыгать без парашюта. Еле успеваю его удержать. Нет, Петра тоже нельзя заставлять прыгать. Захлопываю верхнюю крышку люка. Нижняя так и осталась откинутой, сели мы на мой бесполезный парашют и с беспокойством смотрим вниз...

Пилот все-таки дотянул до аэродрома. Сели с большим «козлом» — тяжелая машина подпрыгнула метра на три. Мы с Калиничевым спустились по лесенке на землю и тут почувствовали такую страшную усталость, что еле удерживались на ногах. Это была реакция на пережитое.

О том, как собирался прыгать Калиничев, узнали все.

Потом над нами много смеялись не только на нашем, но и на основных факультетах академии. И еще очень долго мы чувствовали себя неудобно: чуть кто увидит тебя, сейчас же заулыбается.

Жизнь и учеба особого факультета (так называлась наша группа в монинской академии), несмотря на некоторые привилегии, проходила в строгих рамках. Из академического городка мы могли отлучиться только раз в неделю. Учебный день был загружен до предела. Распорядок мы добросовестно выполняли, старались служить примером для остальных слушателей академии, которые в ближайшем будущем должны были стать нашими подчиненными.

В апреле 1941 года мы прошли предусмотренный курс обучения. Встал вопрос о нашей дальнейшей судьбе. Одни рвались скорее попасть в часть, другие мечтали получить дополнительную летную практику. Более пожилые стояли за первый вариант, те, кто помоложе, в том числе Александр Ильич Родимцев, Бассан Багминович Городовиков и я, были сторонниками второго варианта. Нам хотелось научиться летать самим, чтобы быть полноценными командирами.

По поручению Наркома обороны С. К. Тимошенко приехал к нам С. М. Буденный, чтобы послушать наше мнение. Спорили долго. Семен Михайлович внимательно слушал, но своего мнения не высказывал. Через два дня нам стало известно решение наркома: более пожилые уходили в войска, но не в авиационные, а в воздушнодесантные, а мы, молодые, желавшие продолжать учебу, переезжали в летную школу в Серпухов.

В июне мы уже приступили к самостоятельным полетам. Первым полетел Б. Б. Городовиков, я — третьим. День этот остался в памяти на всю жизнь. Серьезные, взрослые люди переживали его, наверное, так же, как и юнцы — учлеты в аэроклубе.

Сначала мы летали на У-2 по коробочке над аэродромом, а потом начали осваивать полный курс пилотажа. Мне отвели зону № 6 над деревней с большой белой церковью. Она и являлась для меня основным ориентиром. Все шло хорошо. Упражнения в зоне увлекали меня. Инструкторы хвалили: неплохо получается. Но однажды, закончив работу в зоне, я пошел на посадку. Снижаюсь, убираю газ. Слева по курсу вижу посадочный знак, и вдруг мне показалось, что самолет снижается прямо на финишера. Вот-вот ударю товарища ребром крыла. А колеса уже коснулись грунта. Чтобы избежать гибели финишера, которая казалась мне неминуемой, резко жму на правую педаль и даю полный газ. Самолет разворачивается под прямым углом, набирает скорость для взлета. Но катит он не по взлетной полосе, а по огородам, примыкающим к аэродрому. Вижу, как разбегаются во все стороны люди. Водовоз, сидя верхом на бочке, яростно нахлестывает лошадь, торопясь убраться с моего пути. Самолет прыгает по кочкам, а от земли не отрывается. Что делать дальше? Впереди обрывистый берег. Если до него не взлечу, то... придется моим друзьям прослушать марш Шопена и потратиться на цветы. Вот и обрыв. Но самолет не проваливается, а повисает в воздухе. Радостно думаю: «Пронесло!» — и постепенно выбираю ручку на себя. Набрав высоту, снова захожу на посадку. Промазал! Этого никогда со мной раньше не случалось. Садился всегда против знака «Т» — отлично... Снова делаю круг, опять снижаюсь. Недомаз (недолет)! Подтянуть мотором опоздал, высоты совсем нет. Захожу в третий раз с твердым решением сесть во что бы то ни стало, хотя бы потому, что бак уже пуст. На этот раз все-таки сел с небольшим промазом. Отстегнув ремни, вылезаю из кабины. Подхожу к инструктору. Докладываю. Он стоит бледный и молчит — так перенервничал из-за меня. Молчат и очередные пилоты — тоже еще переживают.

На другой день в общежитии на стене против моей комнаты висели две карикатуры. На одной я изображен на самолете, который мчится по огородам, а от него в панике разбегаются люди, куры, поросята. На другой — лечу над аэродромом, сидя верхом на самолете, в руке шашка, на сапогах большие рыцарские шпоры. На шее аркан, конец которого держит инструктор. Он стоит у посадочного знака и изо всех сил тянет меня вниз.