Андрей Стученко - Завидная наша судьба

Вся летная школа ходила смотреть на это творение моего дорогого друга Бассана Багминовича Городовикова [19] Впоследствии — генерал, Герой Советского Союза. Ныне первый секретарь Калмыцкого обкома КПСС. — Прим. авт. . Он постарался на совесть. Карикатуры были прекрасны и по замыслу и по исполнению. На них невозможно было смотреть без смеха.

В результате этого «знаменитого» полета пришлось мне получить два провозных (летать с инструктором). Только после них я вошел в норму и был снова допущен к самостоятельным полетам.

В августе памятного 1941 года мы должны были закончить учебу и направиться для прохождения службы в авиацию, но этим планам не суждено было осуществиться.

Утро 22 июня 1941 года застало многих из нас в Москве, куда мы приехали из Серпухова на выходной день. Всей семьей сидим за утренним завтраком в квартире моего двоюродного брата Александра Брагина.

— Внимание! Внимание! — четкий, как-то по-особому суровый голос диктора предупреждает, что сейчас будет передаваться важное правительственное сообщение.

И в эфире прозвучало страшное, отдавшееся острой болью в сердце каждого человека слово «война!».

Через несколько часов я уже был в Серпухове. У входа в общежитие собралась почти вся наша группа. Настроение одно: драться не на жизнь, а на смерть. Так думал в эти часы каждый советский человек.

На следующий день в первом военном номере «Правды» было напечатано стихотворение Алексея Суркова «Присягаем победой». Там были такие строки:

Это стихотворение произвело на нас большое впечатление. Началась дружная атака на кадровиков с требованием немедленно отправить на фронт. И конечно, каждый хотел вернуться в родную стихию, в свой старый род войск. Все мы, как один, бурно протестовали против назначения в авиацию, в которой так и не успели прижиться. Еще несколько дней мы полетали, а потом начали разъезжаться на новые места назначения. Большая часть группы попала в воздушно-десантные войска. Стали десантниками Родимцев, Гурьев, Коссенюк, Онуфриев. Некоторым удалось вернуться в свой род войск. Таких мы считали счастливчиками.

Меня вызвали в Наркомат обороны. Вхожу в большой кабинет. За столом сидит К. Е. Ворошилов, рядом Е. А. Щаденко, слева на диване Б. М. Шапошников, который выглядит очень усталым — пергаментно-желтое лицо, дрожащие руки.

— Ну, чонгарец, изменил коннице? Вон как вырядился, совсем летчиком стал! — такими возгласами встретил меня Климент Ефремович.

— Это не по своей воле, — отвечаю я.

— Сам-то он все просит дать ему умереть в коннице, — вставил Е. А. Щаденко.

— Ну а если так, пусть идет в конницу. Только не умирать, а воевать и побеждать.

— Я думаю, — тихо сказал Б. М. Шапошников, — вам надо работать в большом кавалерийском штабе.

— Только не это! — взмолился я. — Готов идти хоть на эскадрон, только на командную должность. Или забрасывайте меня во вражеский тыл — организую партизанский отряд.

Борис Михайлович, внимательно взглянув на меня, промолчал. До конца беседы он не проронил больше ни слова. А Климент Ефремович рассказал, как хорошо дралась конница, в частности родная мне 6-я Чонгарская кавалерийская дивизия. Столкнувшись в первые часы войны с немецко-фашистскими войсками, она показала чудеса храбрости и героизма.

— Даже с шашками на танки бросались, понимаете? Видимо, поторопились мы, расформировав конницу.

(Дело в том, что перед самой войной многие кавалерийские дивизии и даже корпуса решили переформировать в мотомеханизированные. Война застала большинство из них в небоеспособном состоянии: лошади были сданы, а автомашины и танки еще не поступили, да и люди не успели пройти переподготовку.)

— Теперь будем исправлять ошибку, — сказал К. Е. Ворошилов. — Есть решение Политбюро ЦК и правительства о формировании кавалерийских корпусов и дивизий. Вы теперь тоже пойдете в конницу. Кем вас назначим, скажем позже. А пока погуляйте.

В приемной я столкнулся с генералом Николаем Михайловичем Дрейером: его вызывали в этот же кабинет. Через четверть часа он вышел оттуда и, направившись прямо ко мне, спросил: