Олег Шишкин - Шесть рассказов об исчезновении и смертях

В конце XIX века, ещё местами сохранявшем последние осколки доблести и благородства, а возможно и рыцарства, завещание Фридриха Великого было наконец исполнено волей «железного канцлера». Земля Нибелунгов, подарившая миру суровый гений Рихарда Вагнера и заоблачный полёт мысли Артура Шопенгауэра, после долгих предродовых мук объединилась в одно марширующее целое, скорее напоминающее кулак, чем голову, и прочно застрявшее в самом горле Европы. Промышленная лихорадка, закипевшая тогда на всём пространстве от Рейна до Кёнигсберга, вышвыривала из своего чрева Круппов, Сименсов, Тиссенов, Маннесманов и, как в волшебной реторте, перегоняла из одного конца страны в другой несметные армии людей, заворожённых одним словом: «Завод». Ритм времени уже задавал не скрип телеги или кареты, а стук вагонных колёс, сигналы фабричных гудков и шелест биржевых акций.

В один из августовских исторических дней (впрочем, тогда все дни были историческими) 1897 года, когда колониальная армия Вильгельма Кайзера одержала новую сокрушительную победу над многочисленной ордой папуасов и подарила немцам экзотический архипелаг Бисмарка, о чём взахлёб кричали мальчишки-разносчики газет, по блестящей полированной мостовой Кёльна шёл человек в скромном, хорошо отутюженном костюме и с белой бабочкой.

На его толстом носу ловко сидело пенсне с идеально овальными линзами, иногда отсвечивавшими и слепившими глаза прохожих. Пенсне скорее служило забралом, за которым прятались большие грустные глаза застенчивого человека. Он казался несколько мешковатым, неловким и взволнованно дышал, покусывая губу. Две морщины, поднимавшиеся от бровей, соединялись в центре лба, образовав стрелку, как бы указывающую, что именно эта часть головы, составлявшая добрую половину лица, могла принадлежать как Данте, так и Сократу. Да, да, именно таким он смотрит на нас с пожелтевшей карточки (увы, одной из немногих), сделанной в каком-то кёльнском фотоателье за год до случившегося, и именно таким он был в тот поворотный для его жизни и всемирной истории день.

Случайный прохожий заметил его возле прозрачной витрины аптеки с ярко-красной буквой «А» со знаком эскулапа. Дизель легко дотронулся до треугольника усов, провёл платком по небольшому, но толстому подбородку и, обернувшись, сказал морщась: «Кажется, нормально». Через час он сидел в глубоком кожаном кресле, впитавшем в себя запах посетителей, в кабинете известного кёльнского промышленника Ойгена Лангена. Стены были отделаны дубом с узорчатой резьбой, в круглом окне здания в стиле модерн, словно в аквариуме, плавал древний город: на фоне низеньких двух- и трёхэтажных домов резко выделялись шпили знаменитого собора, воткнутые в ядовито-синее небо. Рядом за длинным столом сидел бородатый человек с мрачными бровями, закрывавшими собой колючие глаза. Борода его чуть подрагивала, когда он что-то хотел сказать, просматривая с плохо скрываемым пренебрежением принесённые посетителем бумаги.

— Господин Дизель, всё, что вы предлагаете, — тут он замялся и сделал неприятную гримасу, — ...очень интересно: четырёхтактный двигатель внутреннего сгорания, повышенная экономичность, техническая новинка с блестящим будущим. Но риск, знаете... Это не моя стихия, это, извините, всё несколько туманно и похоже, не обижайтесь, на аферу.

Возвращаясь домой, Рудольф Дизель (так гласит семейная легенда) увидел чёрную кошку, сидевшую на перекрёстке улиц, прямо у водостока. Два её глаза были отверстиями, ведущими в другой, непостижимый мир, серебряные усы не имели концов, а шерсть светилась. Как только до кошки осталось шага четыре, она встала и походкой львицы пересекла улицу.

«Дурной знак», — подумал изобретатель, и хотел было свернуть, но в последний момент не рассчитал и случайно пересёк линию.

Стёкла в окнах окружающих домов сверкнули предвечерним светом, стая ворон сорвалась с крыши, а в какой-то комнате прорезался плачущий голос невидимого разбуженного ребёнка. И хотя Дизель был человек суеверный, предзнаменование не имело теперь для него никакого смысла — просто довесок ко всему случившемуся.

Он поднимается по винтовой лестнице доходного дома, построенного, наверное, во времена последнего крестового похода, вынимает из кармана большой ключ и открывает высокую массивную дверь, заставляющую вспоминать о Герхарте Гауптмане и о его дошедших до последней черты отчаяния героях.

В комнате, окно которой выходит во внутренний дворик (оттуда постоянно несёт чём-то тошнотворным), на диванчике за вязанием сидит старая мать, за столом у окна отец в выцветшей жилетке переплетает Библию, а на узкой кровати спят два брата.