Анатолий Гордиенко - Всем смертям назло

Большой квадратный замок с готическими окнами, с башней, похожей на шахматную ладью, с толстыми парадными воротами. На башне тонким крестиком застыла телевизионная антенна. Мелькнула мысль, что новое легко уживается со старым.

На обороте второй открытки прочитал: «Люблин. Панорама Старого города».

Этот вид показался ему знакомым. Высокие дома с клинообразной крышей, острые шпили кирх, но особенно знакомой казалась полукруглая площадь, упиравшаяся в зелёный скверик.

Он заторопился, стал искать что-то. Вот осенний парк с могучими липами, под деревом сидят, обнявшись, девушка и парень, на коленях у неё букет из золотистых кленовых листьев.

Вот площадь, густо заполненная людьми. Одни спешат, другие просто гуляют. Мать катит колясочку. Старушка в белой кружевной кофточке читает что-то в огромной витрине магазина.

Вечерние огни у театра… Машины, празднично одетые люди.

А на этой, конечно, студенты, они с портфелями, с длинными линейками.

Дальше, дальше. Алексей Николаевич нервничал, руки слегка дрожали.

Вдруг он увидел то, что хотел. Это была широкая, длинная улица со старинными домами, не похожими друг на друга.

Вон там вдалеке гостиница, там мы повернули налево. А здесь впереди… Впереди слева и справа по тротуарам шли люди, посредине стояло несколько легковых машин. Мгновение, остановленное фотоаппаратом. Мирная улица. Тёплый солнечный день. Мужчины в белых рубашках, сгорбленный старичок, мальчик в носочках с кисточками, две смеющиеся девушки.

О чём думают эти люди? О том, что сегодня будет вкусный обед, что вечером пойдут в театр? А девушки, наверное, пройдут немного вперёд и вот здесь, в маленьком магазинчике, неожиданно для самих себя купят букет цветов…

Да, это началось, пожалуй, здесь, у этого магазинчика. Здесь, именно здесь…

Алексей Николаевич прочитал на обороте: Aleja Ractawickie . «Тот человек, с повязкой на руке, назвал её улицей, ведущей на Варшаву» — вспомнил Афанасьев. Отложив открытку, он взял письмо, о котором не забывал ни на секунду. Письмо было написано по-русски.

«В нашей люблинской газете появилась большая статья, написанная советским журналистом. Называется она „Первые в Люблине“. Там говорится о Вашем подвиге, сообщается Ваш адрес. Вот я и решил написать Вам в Карелию.

Мне двадцать шесть лет. Я не помню дня нашего освобождения, но вот что рассказывала мне моя мама, которая, к нашей большой печали, умерла недавно от рака.

Она рассказывала мне и моей младшей сестре, как на нашей улице фашисты подбили танк, как танк взорвался. Всё это они наблюдали из подвала нашего дома. Затем она и ещё двое соседей подобрали одного молоденького танкиста. На нём горела одежда, и он умирал. Когда в город вошли советские войска, моя мама позвала санитаров, и того человека забрали. Может, это Вы и есть, пан Афанасьев? Напишите мне ответ. Я буду очень ждать. Ромек Вишневский».

Алексей Николаевич встал из-за стола, прошёлся по комнате. Лицо его стало бледным и невесёлым. Он долго ходил из угла в угол, похрустывая пальцами, сцепленными за спиной. Шагать широко не давали кресло, стулья, диван, сервант, в котором, когда он подходил к нему, тоненько пели хрустальные рюмки.

Стулья были в чехлах, на диване тоже был белый чехол. Ни с того ни с сего это вдруг рассердило Афанасьева. Рассердили ярко разрисованные фарфоровые статуэтки музыкантов и танцоров на тумбочке у кровати дочери. Со стены, как заговорщики, глядели на него трое охотников, собственноручная копия навечно запомнившегося горе-наводчика, его подарок, когда Алексей Николаевич демобилизовался из армии.

Ему вдруг стало так тяжело, как под непосильной ношей. «Салфетки, слоники, половички, — бурчал Алексей Николаевич. — Нет, надо ехать в Койкары, в село, в тишину. А может, написать танкистам в полк: дескать, так и так, приезжаю на недельку — невмоготу без вас». Остановился у зеркала, стал внимательно разглядывать себя. Волосы будто мукой посыпанные, резко обозначились складки у рта.

«Постарел, старик, постарел», — сказал Алексей Николаевич в зеркало. Потом вдруг озорно улыбнулся, подмигнул. «А я вот одену китель, белую рубашку, и тогда увидите, что есть ещё порох, честное слово, есть…»

Он быстро пошёл в другую комнату, стал переодеваться. Свежая, белая рубашка приятно холодила шею. Не хотелось завязывать галстук, — на дворе нынче тепло, и без галстука было бы куда сподручнее, проще, слова сразу находятся при разговоре, — да что поделаешь, к пионерам надо по всей форме.