Абрам Старков - ...И далее везде

— И долго вы жили в Лондоне? — спрашиваю.

— Пять лет. Но ездили в отпуск, на каникулы домой. Папу дела́ отпускали лишь дважды, а мы с мамой каждое лето отправлялись на теплоходе «Кооперация» в Ленинград. И в каком-то смысле нам с Томкой приходилось вести двойную жизнь. Тогда в советской колонии не было школы. Мы учились в колледжах. Я в мужском, в Хэмпстеде, фешенебельном районе Лондона. И колледж соответственно дорогой, со всеми консервативными традициями и условностями. И я — «маленький лорд», хотя сын коммуниста и коммунистки. К языкам у меня способность…

— Подтверждаю, — сказала жена.

— …И я быстро начал шпарить по-английски, если и с акцентом, то как валлиец, словно родился не в Саратове, а где-нибудь в Южном Уэльсе. В толпе воспитанников колледжа, возвращающихся с занятий, вы не только по одежде, а и по манерам не отличили бы меня от остальных «молодых лордов». Летом же — полная перестройка, и внешняя и внутренняя. Пионерский лагерь в Токсове: побудка горном, походы под барабан, выбивающий музыкальную скороговорку: «Стар-рый барабанщик, стар-рый барабанщик крепко спал, вдруг проснулся, перевернулся, всех буржуев р-разогнал!», песни у костра про «картошку-тошку-тошку», про «синие ночи», которые «взвиваются кострами», игры в «чапаевцев», в «красинцев», вечерний спуск флага… И не хотелось возвращаться в благопристойно-чопорную и — я не знал тогда этого слова, но душой ощущал — ханжескую атмосферу колледжа. Как мы радовались с Томочкой, когда отца отозвали из Лондона — он был назначен уполномоченным Наркомвнешторга по Ленинграду — и мы навсегда вернулись домой. Среднее образование я добирал в школе номер семь на Выборгской стороне…

— В Седьмой образцовой? Недалеко от Финляндского вокзала?

— Ближе к заводу «Арсенал». Между улицей Комсомола и набережной Невы.

— Директор Иван Федорович?

— Иван Федорович Генрихов. В ту пору знаменитый на весь Ленинград директор.

— Да это же моя подопечная школа, как корреспондента пионерской газеты «Ленинские искры». Я у вас целые дни проводил. И даже состоял на учете в вашей комсомольской организации, чтобы глубже, изнутри вникать в школьную жизнь. А Генрихов — мой партийный рекомендатель.

— Я помню вас, вы бывали в нашем спецклассе.

— Для детей иностранных специалистов?

— И таких, как мы с Томкой, живших долго за границей.

— Почему вы сразу сегодня не признались, что знаете меня?

— Вы же сказали, что я легко узнаваем. Полагал, что уж школьником-то должны помнить.

— Нет, вы в моей памяти только крошечный спутник по теплушке. По школе я вас с сестрой не помню. Наверно, ни разу не слышал там вашей фамилии.

— Но на глаза-то я вам наверняка попадался. И был, выходит, менее узнаваем, чем сейчас…

— Витя, ты ведешь допрос, как в суде, — опять заступилась за меня Алла Васильевна. — Бывает, что в пожилом возрасте детские черты проступают сильнее.

— Убавь огня на плите…

— То, что вы учились в Седьмой образцовой, — сказал я, — очень для меня кстати. Не люблю часто употребляемых поговорок, но про этот случай лучше не скажешь: на ловца и зверь бежит. Я ведь приехал из Москвы уточнять сведения о Генрихове, хочу написать об Иване Федоровиче.

— Вот сие — дело стоящее, рад помочь. Человек был незаурядный. Вам известно, слышали, что он из милиционеров?

— Не только слыхал, а и нашел нынче в архиве в подтверждение тому документы, копии которых принес бы показать, если б знал, что встречусь с учеником Ивана Федоровича. Он служил в милиции под конец гражданской войны и несколько лет после нее.

— У него с гражданской правая рука со скрюченными пальцами?

— На фронте против Юденича контузило, а рука побита в облаве на дезертиров. В милицейском именном списке по Лужскому уезду Петроградской губернии он числится начальником Струго-Красненской волостной милиции. В послужном аттестате благодарности за самоличную — так и написано «самоличную» — поимку 126 дезертиров, потом «за борьбу с трусами и шкурниками», отдельно «за энергичное искоренение бандитизма» и еще «за борьбу с самогонокурением». Я запомнил формулировки, а расшифровать, жаль, не могу, не подозревал при жизни Ивана Федоровича об этих страницах его биографии, не расспросил в свое время.

— А я не уверен, что вам удалось бы разговорить его на эту тему. Он не любил — о бандитах, о дезертирах. В школе вообще, во всяком случае среди ребят, никто долго не знал о его милицейском прошлом. Но вот кто-то из нас, старшеклассников, разведал, пронюхал, и на большой перемене, когда мы окружили директора, попросил Ивана Федоровича рассказать о службе в милиции. Он сразу замкнулся, покраснел, глянул с укоризной на стоявшую среди нас Галку, дочку, решив, что это она его выдала, а Галка была ни при чем, и сказал: «Милиционером был мой старший брат…», еще больше покраснев оттого, что никогда не говорил неправды, хотя на этот раз была полуправда: брат его тоже служил в милиции… И еще я слыхал, что однажды на педсовете, когда разгорелся спор о методах воспитания, кто-то из учителей в запале бросил реплику, что в действиях директора иногда-де проглядывает его предыдущая профессия. Генрихов вспыхнул, хотел, видно, выпалить что-то резкое, но сдержался и сказал: «У меня профессия стеклодува». Он, как и мой отец, работал в молодости на стекольном заводе. И добавил своему оппоненту: «В милицию меня направила партия, в школу — тоже партия…» Он не терпел высокопарных фраз, и если уж прибегнул к такой, то от растерянности, не сумев иначе отпарировать несправедливый упрек.