Пётр Бартенев - О Пушкине - Страницы жизни поэта. Воспоминания современников

1872 г., 14 марта.

Не думаю, чтобы в записке Пушкина было что-нибудь такое, чего нет в черновой, мною Вам сообщённой. Отдавая мне её, Пушкин, вероятно, сказал бы мне о пропущенных местах. Кажется, и то, что в то время Пушкин не был ещё, так сказать, под опекою Бенкендорфа [916]. На днях нечаянно узнал я, что в некоторых литературных кружках ставили меня в некоторых своих баснях. Говорю о книге Кеневича [917], в которой посреди многих правильных указаний есть много произвольных. Очень мудрено определить теперь, какие встречаются в баснях его исторические и личные намёки. В большой части тут ничего нет положительного, а всё гадательно, за исключением, может быть, пяти, шести басней, написанных точно на тот или другой случай. Крылов был очень осторожен и при всей своей беспечности был всегда себе на уме. Он бил наверняка и позволял себе намёки только тогда, когда был уверен, что за них взыскания не будет.

1872, 25 марта, Спб.

При сём несколько писем и бумаг, относящихся до поединка и кончины Пушкина. Здесь, вероятно, Вы не успеете их пересмотреть. Можете взять их с собою в Москву и переписать их до поры и до времени. А если захотите сделать из них немедленное извлечение, то, разумеется, должно поступить осторожно. Но прошу ничего не печатать до предварительного сношения со мною [918]. В Полярной Звезде Герцена за 1861 — с стран. 132 до стран. 140 есть кое-что из этих бумаг уже напечатанное, не знаю каким путём добытое [919]. После возвратите мне мои бумаги — в случае отъезда моего за границу или на тот свет передайте их Павлу Петровичу.

ЦГАЛИ, ф. 46, оп. 1, № 564, л. 88, 102, 117, 139.

1866, 22 декабря, Одесса.

Статьи о Пушкине в последнем году полны живейшего интереса [920]. Теперь Кишинёв пустыня, а как он был полон жизни тогда. Инзов, Пушкин, Липранди, о котором он так часто мне говорил, Орлов, Алексеев, всё это были люди, а не пустые фразёры.

1866, 31 декабря, Одесса.

Да, у нас были люди, и некоторые из этих достойные уважения и замечательные, и мне выпал счастливый жребий знать, и даже близко, Пушкина, Жуковского, Крылова, Полетику, Гоголя, я видела почти ежедневно. Я встречала и Сперанского, и помню эту великолепную фигуру, гениальный лоб, сосредоточенное выражение его светлых черт. Да, были люди, и как не любить, не уважать, не гордиться ими Русским.

1867, 2 апреля.

…Когда поправлюсь, то соберу что у меня есть и пришлю, кажется что несколько писем и записок Жуковского у меня здесь. Если бы я умела писать, то могла бы многое сообщить о Жуковском, Пушкине и Гоголе, да и многих других более или менее интересных людях, коих, увы, уже не имеется теперь на Руси.

ЦГАЛИ, ф. 46 (Бартенев), оп. 1, ед. хр. 423.

А. О. Смирнова-Россет — фрейлина, с 1832 г. жена H. М. Смирнова, крупного чиновника. Познакомилась с Пушкиным в конце 1820-х гг. и поддерживала дружеские отношения до середины 1830-х; её друзьями были Жуковский, Вяземский, А. И. Тургенев, Карамзины и другие лица пушкинского круга; автор многих мемуарных сочинений, публиковавшихся в «РА» и других изданиях. См.: Смирнова-Россет А. О . Дневник. Воспоминания/Изд. подгот. С. В. Житомирская.— М., 1989.— (Лит. памятники).

Часть лета 1830 года мы провели в Петергофе, а потом в Царском Селе до сентября. Тут мы часто видались с Жуковским, но в 1831 году в Царском мы видались ежедневно. Пушкин с молодой женой поселился в доме Китаева на Колпинской улице [921]. Жуковский жил в Александровском дворце, а фрейлины помещались в Большом дворце. Тут они оба взяли привычку приходить ко мне по вечерам, то есть перед собранием у Императрицы, назначенным к девяти часам. Днём Жуковский занимался с Великим Князем или работал у себя. Пушкин писал свои сказки с увлечением. Так как я ничего не делала, то и заходила в дом Китаева. Наталья Николаевна сидела обыкновенно за книгою внизу. Пушкина кабинет был наверху, и он тотчас нас зазывал к себе. Кабинет поэта был в порядке. На большом круглом столе, перед диваном, находились бумаги и тетради, часто несшитые, простая чернильница и перья; на столике графин с водой, лёд и банка с крыжевниковым вареньем, его любимым (он привык в Кишинёве к дульчецам). Волоса его обыкновенно ещё были мокры после утренней ванны и вились на висках; книги лежали на полу и на всех полках. В этой простой комнате, без гардин, была невыносимая жара, но он это любил, сидел в сертуке, без галстука. Тут он писал, ходил по комнате, пил воду, болтал с нами, выходил на балкон и привирал всякую чепуху насчёт своей соседки, графини Ламберт. Иногда читал нам отрывки своих сказок и очень серьёзно спрашивал нашего мнения. Он восхищался заглавием одной: «Поп — толоконный лоб и служитель его Балда». «Это так, дома можно,— говорил он,— а ведь цензура не пропустит!» [922]Он говорил часто: «Ваша критика, мои милые, лучше всех; вы просто говорите: этот стих нехорош, мне не нравится». Вечером, в пять или шесть часов, он с женой ходил гулять вокруг озера или я заезжала в дрожках за его женой; иногда и он садился на перекладинку верхом, и тогда был необыкновенно весел и забавен. У него была неистощимая mobilité de l’esprit [923]. В 7 часов Жуковский с Пушкиным заходили ко мне, если случалось, что меня дома нет, я их заставала в комфортабельной беседе с моими девушками. «Марья Савельевна у вас аристократка, а Саша друг мой, из Архангельска, чистая демократка. Никого ни в грош не ставит». Они заливались смехом, когда она Пушкину говорила: «Да что же мне, что вы стихи пишете — дело самое пустое! Вот Василий Андреевич гораздо почтеннее вас».— «А вот за то, Саша, я тебе напишу стихи, что ты так умно рассуждаешь». И точно, он ей раз принёс стихи, в которых говорилось, что