Куртис Найт - Джими Хендрикс

— Мне здорово попадало, когда толстый Леон катался по полу, как резиновый мяч.

Не расставаясь с гитарой, он проводил почти всё время, вслушиваясь в блюзовые пластинки. Полностью поглощённый волшебством Muddy Waters, Howling Wolf, Lightning Hopkins, B.B. King, Arthur (Big Boy) Crudup и Роберта Джонсона — старых блюзовых великанов из Южных Штатов.

Все члены его семьи говорят о неестественно–гениальном, почти мгновенном умении Джими схватывать мелодию.

— Стоило Джими послушать какую–нибудь из записей и через несколько минут он уже играл её, усовершенствуя по–своему.

Чутьё с самого начала подсказало ему играть левой рукой — в этом даже был некий шик — и, так как он продолжал по–своему жить и играть, гитара стала его единственным способом общения.

Он не был увлечён уроками, чем дальше от школы он был, тем больше она ему нравилась. Хорошо помню его слова:

— После того, как я выучился читать и писать, я представил себе, что больше ничего нет, что они могли бы мне показать. Меня всё время интересовало нечто другое, чем то, о чём они говорили, в особенности мне не нравилось, как они всё это понимали.

Итак, неизменно, гитара Джими продолжала занимать почти всё его время. И, в конце концов, по школе поползли слухи, что играет он потрясающе. Он говорил мне о приятной стороне этого дела — о премии с пришедшей популярности как музыканта.

— Девчонок, ходивших прежде задрав нос и от задницы до плеч смеявшихся надо мной, теперь я мог взять с собою в парк или аллею для того, чтобы ввернуть им, так же легко как нарвать вишен с дерева.

— Я вспоминаю свой первый секс, — рассказывал он мне, — это было с той девчонкой, эх, кажется, её звали Мэри, или что–то вроде того. Мне было не то двенадцать, не то тринадцать, и, я полагаю, ей тоже было около этого. Я толком не знал, что делать, но мне приходилось слышать, как взрослые парни говорили об этом, и я вспомнил всё, что слышал. Думаю, у неё это тоже был первый раз, потому что я не мог никак попасть — но когда, наконец, это произошло, это было та–а–а-ак здорово и, слушай, когда же я расколол свой орех, я не знал, что случилось со мной. Это был огромный взрыв внутри меня, и в то же время — крик цыплёнка.

Джими продолжал:

— Я был безрассудно смел и без разбору завязывал знакомства, но особенно мне нравились разноцветные блестящие одежды — даже когда я был ребёнком. Но ведь мой отец был садовником и не мог позволить себе дать мне денег, чтобы я купил себе то, что нравится, и был только один способ — это проникнуть через заднее окно на склад одежды.

Вдруг он внезапно перескочил на другую тему:

— Мне было пятнадцать, когда меня выгнали из школы из–за одной очень озабоченной учительницы, за то, что я держал одну белую цыпочку за лапку. Я знал, что учительница подумала, но вот что она сказала: «Класс не место для амурных дел!» На что я ответил: «А что случилось? Вы разве ревнуете?» Как я вылетел!

— После этого случая я занялся трудом, выручая отца, в это время года с работой было трудно, ведь не было травы, которую можно было стричь. Часто буфет оставался пуст, хотя знал, что папа делает всё, что в его силах.

— Но мне уже ничего не было нужно, когда я стал играть с небольшими группами. Мы были вместе и мы были заняты собой, мы ничего не делали, кроме того, что играли в парках и на танцплощадках для таких же подростков какими были сами. Я помню наше первое выступление, мы сняли учебный полигон, он скорее был похож на какой–то загон. В итоге я остался с пятьюдесятью центами в кармане.

Я попросил рассказать Джимми, какую музыку он играл в те дни.

— Мы играли ритм–и–блюз и всё, что было популярного тогда по радио. Но мне не удавалось сыграть соло, потому что все парни были самовлюблёнными дураками, а я стоял позади них.

И когда бы Джими не рассказывал мне о своём детстве, говорил он всегда с пониманием, о тех днях, которые его так потрепали.

— Вот самый ужасный случай, — говорил он, — происшедший со мной в детстве. Друзья мои были парни очень нервные — один из них, который всегда старался выглядеть таким… ну, ты понимаешь, о чём я хочу сказать. Так вот, однажды он подъехал к моему дому на роскошной «шине» и спросил, не хочу ли я прокатиться. Я подпрыгнул и согласился. Он сказал, что это автомобиль дяди и что он разрешил. Мне бы чуточку подумать, ведь у них в доме даже не было ночного горшка, или окна, из которого его выплеснуть. Так или иначе, мы гоняли взад и вперёд, смеялись и болтали, крутили радио, болтали о цыпочках, с которыми знакомились и брали в парк немного подвинтить их, как вдруг разлетелись в пух и прах. Меня продержали семь дней в каталажке, прежде чем этот парень, который угнал машину, признался им, что я не виноват в том, что машину разбили и что я даже не знал, что она угнана. Я никогда прежде не видел моего родителя такими сердитыми. Отец был ещё долго холоден со мной, хотя и узнал, что это не я угнал машину.