Олег Дорман - Я медленно открыла эту дверь

За ее семью и родных, за внука Вовочку, сына Вову, дочь Галю, они так все похожи на нее ее рысьими внимательными глазами, внимательностью таланта, который присутствует в них во всех от нее.

Когда-то она сказала мне по секрету, что Лунгин сказал ей, когда они только взяли меня в свою мастерскую: «Мила, чему мы его будем учить, этого Островского? Нечему».

За это тоже. И за то, что он назвал ее Милой. Мне это было странно, но я посмотрел на нее другими глазами: для него она была Милой. Девочкой, которая ехала в тягучем поезде. Жизнь только начиналась. Тяжелая и прекрасная жизнь. А теперь ее нет, боже мой. Номер телефона 1558145. Квартира на Аэропорте. Голос в трубке.

Кинодраматург, автор сценариев « Подписка о невыезде» (фильм «Пропавший без вести»), «Mal’aria», романа «Пролог».

Если набрать воздуха и не дышать, то сначала нормально. Потом становится труднее, потом еще, и, наконец, наступает момент, когда ты понимаешь, что умрешь, если не вдохнешь.

Так я воспринимаю ее отсутствие. Когда она ушла, сначала сгоряча даже было ничего. Потом наступила тоска. А теперь невыносимо.

Ничего из того, что было для нее нормой, я даже близко не могу воплотить в своей жизни. Ее интерес к другим людям. Ее открытую доброжелательность. Я считала, что она «подставляется». Помню, как она рассказывала новым ученикам на курсах, как ее мама во время эвакуации отстала от теплушки, и она ехала в вагоне, у дверей, ей было восемь лет, она была совершенно одна, и она плакала. А потом мама догнала теплушку. Я закипала. По мне, это было слишком сокровенно, это было для своих, а не для посторонних студентов, которые еще мало ли кто такие. Но для нее они уже и были свои.

Я халтурила, просматривая по диагонали ученические откровения. Она их скрупулезно разбирала. Потому что ей они были важны едва ли не больше, чем самим авторам. Потом у нее поднималось давление, и она лежала весь день, а всю ночь не спала. А я спала – и снисходительно думала «а вот не надо было». А было – надо. Большинство из нас свои лучшие работы написали при ней.

Она называла меня «детка». Наверняка не только меня. Но для меня это было высшей степенью признания. «Детка, вы пишете?» Господи, что я могу написать, если мне так доверяют? Кривобокие, моментами небездарные детки с огромным кредитом ее доверия – вот кто мы были. Как хочется, чтобы в тебя кто-нибудь еще так поверил. И так полюбил.

Я тихо раздражалась, когда она читала вслух стихи. Потому что это «романтика». Но она любила стихи – и читала их. Она просто не боялась любить то, что любит, как бы это ни называлось.

Мы с ней обе любили Англию, но она – чтобы съездить, а я – чтобы остаться. Это был вечный спор: «детка, но как же друзья?»

Она была красивая. Но она как будто не замечала и не думала об этом. Допускаю, что и не «как будто». Ничего особенного – густая седая челка, платья-балахоны, вдруг среди разговора молчание о чём-то, что нам не надо знать.

В последнее время она признавалась, что читает только мемуары и совсем не может воспринимать «худлит». Тогда было странно, а теперь, с возрастом, понимаю. Позади целая жизнь. Воображаемые миры – наивны, прожитые – родные, шум времени, где звучит и твой голос.

Сама она писала совершенно. Там не было ни одного слова лишнего. У нее не было потребности как-то специально «подать и расцветить» – жизнь была ценна сама по себе, и в ее воспоминаниях эта простая ценность вдруг вставала перед глазами как откровение. Не умею объяснить, надо прочитать хотя бы один абзац.

Когда она уже почти не видела и не слышала, она признавалась, что «поплакивает» из-за этого. Поплакивает! Случись такое со мной, я бы сочла это величайшей трагедией, рядом с которой чужие беды – тьфу. А в результате, когда мы созванивались или встречались, выходило так, что я жаловалась, а она – жалела.

Я в очередной раз расписываюсь в бессилии объяснить, кто она была. Думаю, что это невозможно. Когда мне приходится говорить о ней посторонним людям, я сбиваюсь на высокопарные глупости. Я только понимаю, что такие люди определяют твою жизнь. Когда ее хоронили и пришли последние могикане, я, наверное, в последний раз вдохнула этот чистый и разреженный воздух. Я сказала ей: еще напишу. Нет, не знаю.

Я не знаю, как это устроено и как это работало. Помню, что ей не понравилась «Оттепель», потому что там всё не так. Для меня этот сериал – признание в любви ее поколению, и моё признание тоже. Но если она сочла, что там – «не так», значит, мы их так и не поняли. Мы можем лишь тосковать по чему-то, что нам не дано постигнуть, а лишь подарено побыть рядом.