Марк Яковлев - Бродский и судьбы трех женщин

Сейчас уже трудно сказать, для чего отец АА, успешный практикующий врач, в начале 60-х годов прошлого века нанял в Риме для своей семилетней дочери репетитора русского языка, совершенно экзотического для Италии в те годы языка Пушкина и Толстого. Возможно, отец АА был почитателем страны, разгромившей фашизм, запустившей первого человека в космос и строящей «светлое будущее» для всех людей на Земле? Да нет, уверяет меня АА: ее отец просто хотел, чтобы его дочка изучала трудный язык, который мог бы сделать ее своеобразным человеком. Отец АА достиг своей цели: русский язык сделал его дочь своеобразным человеком!

Репетитором оказалась пациентка отца, немолодая польская пани с перьями на шляпе. Во время войны она потеряла в Польше всех своих близких, жила тяжело, и, может быть, врач не вынашивал никаких дальних планов о карьере дочери, а просто из сострадания к своей пациентке хотел, таким образом, немного помочь ей материально. Так или иначе, но этим своим шагом он определил судьбу дочери раз и навсегда.

Девочка была очень впечатлительной и способной к языкам, довольно быстро освоила кириллицу и стала читать и писать по-русски. Она влюбилась в русский язык, а позже и во всю русскую литературу. Став взрослой, она напишет в послесловии к книге:

«Я никогда не понимала, что было во мне первично: я влюбилась в Иосифа, потому что была влюблена в русскую словесность, или наоборот?» Ответ прост и содержится в Библии: «В начале было Слово» и слово было – «автобус». Это было первое слово, которое она узнала в языке Достоевского и Чехова, потому что слово было на букву «А». Вероятно, у ее учительницы была своя, оригинальная методика преподавания русского языка, существенно отличавшаяся от принятой в России. Как мы увидим дальше из стихов АА, эта методика оказалась верной, а «автобус» стал не только первым ее русским словом, но и местом последнего прощания с большой любовью.

С детства АА оберегала свой внутренний мир от вмешательства родителей и старших братьев. Свои девичьи тайны она доверяла только дневнику, который вела с малолетства, закрываясь на ключ в своей комнате. Чтобы не выдать свои секреты, девочка писала по-итальянски, но кириллицей, используя русский алфавит как шифр. Отцу не нравилось, что дочь запирается в своей комнате, и он отобрал у нее ключ, тем самым открыв путь к ее тайному дневнику.

Видимо, все дети в семье АА были филологически одаренными, и оба брата, немногим старше ее, «юные следопыты», умудрились расшифровать русско-итальянские записи в дневнике, неосторожно оставленном ею на столе в открытой комнате. И однажды за обедом они, смеясь, стали рассказывать о ее тайнах отцу и матери, а девочка сидела вся пунцово-красная от стыда.

Отобранный отцом ключ у маленькой дочери – символ запрета иметь собственную тайну от семьи и от других людей. Может быть, поэтому книга «Наизусть» стала у взрослой женщины фрейдовской реакцией вытеснения на полученную в детстве психологическую травму. И отсюда – желание просветить стихами насквозь, как рентгеновскими лучами, свою душу.

А если в доме нет тайны, нет своего угла, где бы ты мог уединиться, то это – сломанный дом. Мы всю жизнь ищем то, что потеряли в детстве, чего нам тогда не хватало. У АА – это потерянный ключ.

Тема «потерянного ключа» началась в творчестве АА не сегодня и не в книге «Наизусть». Еще в 2010 году АА опубликовала книгу стихов «Сломанный дом» («La casa rotta», Jaca Book, Milano 2010, Premio Sandro Penna), и «потерянный ключ» – метафора многих ее стихов.

Сейчас АА пишет мне наоборот: по-русски, но латиницей – ей так легче, а мне, как когда-то ее старшим братьям – «юным следопытам», приходится ломать голову и все это расшифровывать (см. в Послесловии отзыв АА, написанный латинскими буквами).

Надо ли объяснять, почему, окончив школу, АА продолжила изучение русского языка на филологическом факультете Первого Римского университета?

До встречи с Бродским АА стихов не писала. Он стал ее Музой и ее учителем.

Они познакомились в Риме на старинной вилле Mirafiori 10 апреля 1981 года, где ИБ читал предисловие к новому американскому двухтомнику стихотворений и поэм Марины Цветаевой, а АА тогда только что закончила перевод «Повести о Сонечке».

Она хотела спросить его о смысле одной цветаевской строки: «Ибо раз голос тебе, поэт, / Дан, остальное – взято», но постеснялась сделать это при полной аудитории.