Борис Ерёмин - Воздушные бойцы

Левой стороны лица я не ощущаю. Губ не чувствую. Рта как будто бы нет совсем, вместо него что-то распухшее, рыхлое. Болит грудная клетка с правой стороны, болит нога. Боль непроходящая, вязкая, глубокая. Боль не дает мне сосредоточиться.

…Врач склонился надо мной.

Он резок, его разговора с окружающими я не понимаю. Чистят рот, выбрасывают передние зубы. Непрерывно сглатываю кровь, сестра накладывает на лицо и на лоб холодную салфетку. Зашивают губу. Под левую верхнюю челюсть вводят фанерную дощечку, пальцы врача давят, что-то раздвигают, даже стонать тяжело. На голову мне надевают гипсовую шапочку, от нее широкую резинку подводят под нижнюю челюсть и подтягивают ее кверху. Я прикусываю дощечку, поверх которой торчит кончик маленького шланга — это для того, чтобы я мог пить. Резинку подтягивают и закрепляют на другой стороне гипсовой шапочки. Вытирают мне лицо. Кажется, пока все.

Как стало известно впоследствии, первую помощь в ту ночь мне оказал очень опытный зубной врач. Причем сделал все весьма квалифицированно и своевременно. Этому неизвестному мне человеку я обязан и сравнительно быстрым излечением, и тем, что мое лицо не осталось навсегда обезображено шрамами.

Резиновый жгут натянут так сильно, что у меня летят искры из глаз. Вижу потное сосредоточенное лицо врача. «Понимаю, что трудно, — говорит он, — но надо терпеть, иначе челюсть не прирастет, упадет. Потерпи дорогой! Ты — мужественный человек». Врачу, как видно, тоже нелегко.

Через шланг и воронку вливают в рот немного воды. Глотаю. С непривычки захлебываюсь. Говорить мне нечем, да и не о чем. Мне делают уколы. Снова впадаю в забытье.

Очнулся уже при дневном свете. Сколько прошло времени — не знаю. Слышу разговор и тут же узнаю голоса друзей: [25] Баранова, Боянова. Был с ними кто-то еще из полка. Очевидно, мой вид поверг их в уныние. Обостренным слухом улавливаю: «Каковы шансы, доктор?» Это, наверное, обо мне. Вон оно как все не просто…

Перевезли меня в какое-то приспособленное под госпиталь помещение. Палата тяжелораненых. Люди стонут, матерятся, бредят боем. Еще за сутки до этого были здоровы, полны сил. Осознать свое положение еще не успели. Болевой и психический шок сдавил сознание. Из угла палаты слышатся рыдания, всхлипывания. С чем лежит этот человек? Без ног? Может быть, с развороченной грудной клеткой? Не знаю. Только слова и звуки доносятся с разных сторон.

Подходит сестра. Приносит молока. Настроила вороночку в шланге, и я небольшими глотками попил. Жгут по-прежнему давит нестерпимо сильно. На тумбочке возле меня появился карандаш с несколькими листками бумаги. Разговаривать я не могу, жестикулировать еще не научился, так что этот карандаш — единственное средство общения с миром.

Сосед мой — пехотинец, У него раздроблено колено. Могу только представить, какую он испытывает боль. Он требует отрезать ногу, ругает врачей, сестер, глаза лихорадочно горят. Не спим мы с ним и ночью. У меня усилились боли в правой стороне груди, в ноге. К боли в нижней части лица я стал привыкать — она непреходяща. Пехотинец ругает наших танкистов за то, что не поддерживают пехоту в бою, авиаторов за то, что нашу пехоту беспрерывно бомбят немцы. Куда девались наши истребители? Где наша авиация?

Я молчал. Я чувствовал обиду за себя и за своих товарищей, которые ограниченными силами делали все, что могли. Но здесь, в госпитале, я впервые столкнулся с беспощадной правдой войны, потому что здесь были люди всех родов войск и можно было наконец получить суммарное представление обо всем, что происходит на фронте. Я понял, что если каждому из нас в отдельности — пехотинцу, танкисту, летчику — было трудно, очень трудно, то всем вместе собравшимся здесь в госпитале нам стало ясно, что на самом деле все было во сто крат трудней, чем мы могла себе представить. Эта беспощадная правда реальности для многих оказалась страшней, чем вражеские танки. Я впервые видел в таком количестве людей и разочарованных, и обозленных, и просто отчаявшихся. Шел первый месяц войны, [26] и все иллюзорное в сознании людей, с чем многие жили еще два месяца назад, здесь отслаивалось.

В какой-то момент я вдруг понял, что мне не понять и не объяснить себе многое, не ответить на самые простые и самые больные вопросы, но что все это — и понимание, и ответы — будет когда-нибудь, а сейчас надо сжаться. Надо терпеть, чтобы воевать. Это была очень простая мысль, но я воспринял ее как откровение. Она возвращала определенность, цель, ради которой надо было все перетерпеть и перебороть. Я внушал себе, что мне повезло, что я сравнительно благополучно выкарабкался из тяжелейшей ситуации. Рядом, очнувшись от наркоза, кричал молодой парень с ампутированными ногами. Я ничем не мог ему помочь. Но он и такие, как он, помогли мне понять, насколько счастливо отделался я сам. Не врезался в это высокое строение, которое в ночи, как во сне, проплыло рядом с моим падающим самолетом; не убился при ударе о землю; не взорвался самолет; сохранил руки и ноги; сразу же попал в руки хорошего врача… Я понял, что у меня есть вполне реальный шанс не просто жить, но жить и воевать. Нужны только терпение и воля.