Николай Гринкевич - Строки, имена, судьбы...

Правда, в 1909 году журнал "Сатирикон" выпустил небольшой том именно юмористических рассказов Леонида Андреева. Однако это издание событием не стало и новых лавров в венок славы писателя не вплело.

Андреев терял юмор в рассказах, но покорял им собеседников и рассыпал его сверкающими блестками в своих письмах.

Неправда ли — странное, на первый взгляд, распределение "форм юмора и гротеска"! Чем объяснить подобную неравномерность?

Если предположить, что для Андреева личная переписка была не просто средством общения и контактов, но являлась прежде всего неотъемлемой, органической частью его творчества, была одним из его жанров, то тогда все становится понятным.

В письмах, в конечном итоге также рассчитанных на широкого читателя, он компенсировал отсутствие юмора в своих рассказах и пьесах.

Во всяком случае, с их страниц встает перед нами совершенно иной Андреев, словно сбросивший с себя трагические, черные маски своих героев, с их скепсисом и болезненным мистицизмом, с их мучительным отчаянием и призрачными кошмарами. Так и кажется, что, выбравшись наконец из им же созданных лабиринтов помраченного разума и душевной тоски, он улыбнулся солнцу и свету. Эта улыбка сквозит в каждой строчке его балагурно-веселых эпистол к Сергею Голоушеву…

Большую часть второй площади занимали ряды бойких, звонкоголосых софийских цветочниц. Издали они напоминали живописный островок. Торговля здесь шла с утра и до позднего вечера. Она начиналась ранней весной с появлением первых подснежников и заканчивалась чуть ли не с наступлением первых заморозков.

На цветочный базар выходили полукругом отчаянно пропыленные магазинчики антикваров. Почти круглый год прилавки им заменяла улица. Для любителей старины прямо на тротуарах устраивались выставки антиквариата.

Но главной достопримечательностью площади были не цветочные ряды и не антикварные развалы, а букинистическая лавка Макавеева и, конечно же, сам Макавеев — букинист по призванию.

Он как сейчас стоит передо мной — этот трогательно странный пришелец из книжного космоса, неповторимо колоритный, совсем не смешной и не жалкий, а наоборот — в чем-то даже трагический образ книжного рыцаря.

Внешний вид его был непригляден. Более того — убог. Обывательские проблемы сезонных и демисезонных мод для него не существовали. Ветхое, потертое, перезалатанное пальто с английскими булавками вместо пуговиц, неопределенного цвета, некое подобие головного убора — таков был его неизменный наряд. Ходил он тоже какой-то чудной, ныряющей, спиралевидной походкой — не шел, а ввинчивался на ходу всей фигурой в пространство.

С убежденностью аскета он легко пренебрегал самым элементарным комфортом. Мог зимой ночевать в истопленной лавке на связках газет для того, чтобы ранним морозным утром, открыв глаза, увидеть не первые лучи солнца, блеснувшие в заиндевелых окнах, а ряды книг. Они были его солнцем, его воздухом, его неизреченной радостью, единственным смыслом, оправдывающим его существование. Он их любил бескорыстно, нежно, самозабвенно.

Эта неугасимая любовь прошла через всю его бесприютную, надломленную многими невзгодами жизнь, сделала ее, наверное, даже счастливой.

Надо было видеть Макавеева за прилавком. Так торговать книгами, как он, не умел никто. Это был дар, ниспосланный ему свыше. Он продавал их, почти не торгуясь, восторженно, словно выпускал на волю стаи птиц — летите, в добрый час! Небо и земля — все вокруг ваше!

Его знание букинистического Дела было глубоким, серьезным. Особенно хорошо он разбирался в старых русских и болгарских изданиях, в литературных альманахах и сборниках.

Макавеева никак нельзя было назвать общительным. Наоборот, с годами он все более и более замыкался, внутренне съеживался, становился похожим на нахохлившуюся под осенним дождем озябшую птицу. Но если темой разговора становилась книга, он тотчас неузнаваемо преображался. Его колкие, цепкие глаза загорались вдруг юношеским задором, он начинал говорить громко, упруго, весомо, образно — как прирожденный оратор. Увлекал собеседников, захлестывал их волной темперамента, воодушевления, ошеломлял красноречием, интеллектом, неиссякаемым обилием знаний.

И вы невольно забывали о всех его странностях и нелепых причудах. Но кончался разговор, и на ваших глазах происходило обратное превращение — Макавеев как-то сразу сникал, глаза его меркли, и весь он словно терял свои очертания, бледнел, сливался с книжным фоном.