Сергей Прокофьев - Дневник 1919 - 1933

Похороны Мmе Шиндлер, американские: быстрым темпом в автомобиле через весь город в крематорий. Я всегда возмущался, глядя на эту сумасшедшую скачку с гробом. Но сегодня мне показалось: а не лучше ли так - скорее, проще и меньше тянут за нервы. И всё же в нашей процессии есть какая-то значительность отношения к событию, а здесь простой business [7] Дело (англ). - отвязаться в кратчайший срок. На это американцы возражают: сама процессия, как нечто внешнее о неискренности отношения.

Наконец, контракт и чек. В связи с этим разные business: с устройством концерта, с расплатой в отеле и т.д.

Всё же «Апельсины» пошли дальше. От драки Уродов вперёд.

Покинул Wellington, где настоящая консерватория - играют в каждом номере и мешают сочинять. - и переехал в частное помещение, очень комфортабельное и у самой 5-й Avenue. У меня две больших, устланных коврами комнаты. И тишина полная.

Познакомился с пианистом Артуром Рубинштейном, приехавшим из Южной Америки. Я слыхал о нём, но не его. Он оказался интересным человеком и очень интересуется моею музыкой.

Вечером, когда я сидел у Самойленко, Фатьма Ханум получила письмо из Баку, свежее, от десятого декабря, которое привёз английский офицер из числа войск, занимающих теперь Баку. И радость в этом письме, и горе, и мне жалко, что ничего нет от мамы, но она, кроме всего прочего, не знает, в Буэнос-Айресе я или в Нью- Йорке. Баку сделалось центром ужасных побоищ, больше национальных, чем классовых. Там по очереди царствовали то татары, то большевики, то турки, то теперь англичане. Много родственников и знакомых Фатьмы (мусульмане) погибло во время резни, и она всплакнула, хотя вообще очень мило владела собою. В Кисловодске тоже была чистка генералов и богатых слоёв. Погиб милый генерал Рузский. О его гибели я уже читал раньше в здешних газетах, но думал, что ложь, как это было про других. Уверен, что эти события никак не могли коснуться мамы, ибо она в стороне, на скромной, тихой дачке. Да, верно сказал Сталь: «Мы ещё не знаем, какие синодики придётся нам читать!»

Видел в первый раз «Пелеас и Мелисанду», в представлении «нашей» Чикагской оперы, приехавшей гастролировать в Lexington-театре. «Пелеас» совершенно очаровал меня магической силой своей мечтательности и поэзии. Он опутывает, как сеткой, и уносит куда-то. Хороша ли музыка? Может быть, хороша. В ней есть обаяние недосказанности. А иной раз недосказанность так велика, что за нею нет прямо ничего. Пути для оперного изложения открыты удивительные, но мне кажется, по ним можно пойти дальше. И когда я расправлюсь с моими стремительными «Апельсинами» я ещё вернусь к мечтательным сюжетам.

Играли оперу недурно. Зал набит. Я начинаю думать, что они действительно поставят «Апельсины». И Кан, и Кампанини очень любезно подходили ко мне и трясли руку, а мне противно смотреть на них.

Рубинштейн был у меня и чрезвычайно расхваливал 4-ю Сонату, которую я ему сыграл. Он живой и интересный человек. Говорит отлично на восьми языках. Мы с ним сразу сдружились.

Хотя я решил до семнадцатого, т.е. до концерта, не сочинять, а честно играть, но надоело и сегодня кое-что сочинял.

Играл мало.

Кончил Пьяниц и Обжор.

Неожиданно закончился «Ультрафиолетовый рассказ». Всё последнее время я из-за рассказа или интересовался археологией и древней историей, или из-за древней истории интересовался этим рассказом, но читал и рассматривал английские книжки о Египте и Вавилоне, и понемногу пописывал рассказ. Сегодня он неожиданно сомкнулся и закончился. (Самый конец был уже написан раньше). Я доволен.

Сталь и Mile Janacopulos изъявили желание взяться за перевод «Апельсинов» на французский язык. У Сталя дела, кажется, плохи и он не прочь заработать меж делом триста долларов. А для меня это неожиданная и очень удобная комбинация.

Я думаю, что они сделают хорошо.

Сегодня вышел смех Принца, кажется, хорошо. Это трудное место.

Корзухин, очень интеллигентный господин, приехавший на одном пароходе с Рахманиновым, и большой мой поклонник, передал мне рассказ Рахманинова о том, как Рахманинов разговаривал с Глазуновым после исполнения «Скифской сюиты». Будто Глазунов ругал её, а Рахманинов находил, что в ней «что-то есть», и тогда Глазунов начинал выходить из себя (насколько это возможно при его равнодушном темпераменте). Это очень интересная картинка из жизни двух консервативных маэстро, но я сомневаюсь, чтобы Рахманинов особенно защищал сюиту.