Ирина Малакович - Портрет матери

Пока все спят, бабушка другая и кажется мне незна­комой.

Я догадывалась, что она просит своего бога за вто­рого сына. Любимец всей семьи, он ушел после деся­того класса в военное училище и пропал на фронте без вести. Мы видели его только на маленькой поблекшей карточке. Бабушка иногда достает ее из сундука, гладит бумагу непривычными к нежности негнущимися! пальцами.

Утренние минуты идут все быстрее. Вот уже солнце передвинулось в верхний угол окна. Бабушка упирается руками в пол, охнув, выпрямляется и берет со стола пустой чугунок. Пойдет на общую кухню картошку ва­рить, узнавать новости.

Бесшумно встает отец. Он сидит на краю кровати в неловкой позе. Перегнувшись назад, надевает ботинок на раненую ногу. На это мне тоже смотреть нельзя.

У папы сейчас такое лицо, как будто он спорит со все­ми и сердится. Он ни за что не согласится, чтобы ему помогали.

Потом он аккуратно разглаживает серое, как его ши­нель, одеяло. Тут я толкаю брата, и мы вскакиваем: папа уходит! Прощаться, даже до вечера, мы оба очень не любим. Отец видит это, но никогда не утешает. «Раз надо — значит, надо», — учит он нас своим молчанием. Уже от двери спрашивает:

— Кто сегодня идет со мной в столовую? К четырем быть дома.

Вот и все прощание.

На работе папе выдают желтые бумажные квадратики вроде карточек. Каждый день, кроме выходного, мы открываем один квадратик и идем обедать на первом этаже нашего дома. Отец берет нас с братом по очереди, и официантка разливает на две тарелки порцию супа с тушенкой.

Надо только приходить в самом конце обеда: детей сюда никто не водит, это служебная столовая.

А из коридора уже несутся дневные громкие голоса и топот. Алик из двадцатой комнаты бегал занимать очередь в умывальник. Мы ждем не дождемся, пока наша тетя оденется и уберет с пола свое пальто, заменяющее матрас и одеяло. Но тетя как нарочно смотрит куда-то далеко-далеко, сквозь потолок и ничего не слышит. Глаза у нее, кажется, совсем не строгие.

Но они мгновенно настораживаются и холодеют, как только брат добирается на цыпочках до самой двери и берется за ручку.

—Учтите, - говорит тетя обиженным голосом, - у меня весь день уроки в школе. Не смейте заходить далеко в развалины. Потом вас ищите… Вчера на Ленинской опять один подорвался.

Все кругом так же, как день назад, и неделю, и месяц. И все же совсем другое дело, когда знаешь: это кончается, приходит, скоро совсем пройдет.

...Летом через наш город начали возвращаться из Германии танки. Они шли со стороны Западного моста. Над развалинами катились лязг и грохот. Среди дня поднялись из своих укрытий и заметались ночные пти­цы. Как были, босиком, мы выбежали со двора. Может, это военный парад? Или сегодня пришел самый послед­ний конец войны?..

Танки ползли вверх по нашей улице и, перевалив подъем, один за одним исчезли. Следом шли новые, и, сколько было видно влево и вправо, катился волнами тяжелый металл.

Нас подхватило и понесло вдоль тротуаров. Каждой машине надо помахать и покричать, проводить до пере­крестка. А потом вернуться, чтобы встретить новую.

Они все шли и шли. Мы устали кричать и только тог­да заметили, что танки совсем не парадные. Они почер­невшие и запыленные, как стены сожженных домов на нашей улице. Гусеницы тяжело перекатывались по бу­лыжнику, и где-то в горле и груди у меня тоже сталки­вались и катались гулкие жернова.

Зеленые липы стали казаться выцветшими, и солнеч­ный свет резко разделил все вокруг, как в кинохронике, на черное и белое. Черное железо — белое небо, чер­ный бурьян на черных кирпичах — и белые-белые лица людей.

Дети стояли вместе со взрослыми и молча вгляды­вались в открытые люки: не появится ли танкист?

Спросить — ничего не спросишь, собственного голо­са не слышно. Но пусть появится человек над этой сталью, пусть посмотрит на нас!

Он появлялся, и мы видели обычное усталое лицо. Такое бывает у папы, когда он возвращается с работы очень поздно. Я не удивилась такому сходству. Все взрослые теперь похожи — они разучились улыбаться. Я давно рассмотрела: за войну у отца так затвердели складки на щеках, что улыбка никак не получается.

Потом все разошлись, а танки грохотали весь день и весь вечер, и по пустому городу неслось железное эхо.

На обед в тот день бабушка дала лишь тарелку си­него супа. Несколько перловинок и голубоватая водич­ка без всякого осадка.

— Уж я кипятила, кипятила, два раза плитка перего­рала, да откуда навару взяться с десяти-то крупочек, горевала бабушка. — На кухне Сазониха сказывает: за­суха идет. Будто земля на полях горячим песком сып­лется, все зернышки в ней спекаются. Ох-хо-хо, грехи наши тяжкие...