Зарина Асфари - Быть гением [Истории об искусстве, жизни, смерти, любви, сексе, деньгах и безумии]

Вот представьте: вы с друзьями живёте в очень красивой золотой клетке. В ней грязно, серо и пахнет помоями. Но клетка и правда красивая, модная, а-ля франсе, и те, кто сидит поближе к кормушке, даже сыты. А теперь представьте, что вы, потеряв в бою множество друзей, вырвались на свободу. Что вы будете с этой свободой делать?

Не знаю, как вы, а я возвращаюсь домой и вступаю в Мексиканскую коммунистическую партию. На дворе 1917 год, и мой народ принял единственно верное решение — вернуться к истокам. Моё время войдёт в историю как «мексиканский ренессанс», только в отличие от итальянцев [48] Итальянское Возрождение, или Ренессанс — XIV–XVI века. Возрождение пришло на смену Средневековью. Оно вернуло интерес к античной культуре, отличалось антропоцентризмом и опиралось на идеалы гуманизма. мы возрождаем не эллинистическую культуру, а нашу, доколумбову. И вот уже европейскую архитектуру сменяет национальная, женщины надевают народные костюмы — длинные многослойные юбки, тяжёлые украшения и кружевные блузы, а прилавки на ярмарках заполняются сахарными черепами в розовой глазури [49] Сахарные черепа — национальное лакомство. На лбу у такого черепа пишут имя человека, которому его дарят. Эта традиция — часть мексиканского культа смерти. .

В плавильных котлах наших сердец под бесперебойный рокот пламенных моторов национализм, коммунизм, ацтекское язычество, мексиканское христианство и здоровый атеизм рождают искусство, которое скоро покорит, ха-ха-ха, капиталистическую Америку, так что сам Нельсон Рокфеллер закажет мне фреску. Ну, не смешно ли?

Да-да, я коммунист, хожу на митинги, выкрикиваю лозунги, пишу фрески о революции 1917 года. Я был в Советском Союзе, стоял на мавзолее Владимира Ленина во время парада ( https://qrgo.page.link/vDNR1) — и я же три года почти безвылазно живу в Америке, работаю на крупных заказчиков — на компанию Форда, к примеру [50] Сын Генри Форда Эдсель Б. Форд выделил на фрески нашего героя $10 000. , — хожу на званые ужины к лоснящимся капиталистам и расписываю Рокфеллер-центр.

А то, что национализм не помешал мне пересидеть революцию во Франции, вас не смутило? — Да просто я на 80 % состою из врождённой тяги к изменам. Моя любовь прямо пропорциональна боли, которую я стремлюсь причинить любимому существу. И не важно, Родина это, партия или женщина.

Вот, вот и она! Заносчивая девчонка с пачкой холстов наперевес. Она без стеснения говорит, что я — величайший художник Мексики и ей важно моё мнение. Она наклепала тут несколько картинок и хочет знать, что я об этом думаю. Есть у неё талант или нет?

Я внимательно рассматриваю эти маленькие кропотливо выполненные картинки, в основном автопортреты, и понимаю, что величайшим художником Мексики я пробуду совсем недолго…

Моя Фридуча единственная за всю историю искусств вскрыла себе грудь и сердце, чтобы обнажить биологическую правду чувств. Она положила себя на алтарь нашей любви, она стала моей музой, она была моей женой 25 лет с перерывом на развод. Наш брак назовут союзом слона и голубки, и это определение как нельзя более точно передаёт характер наших отношений. Дело ведь не только в том, что я на 20 лет старше, и даже не в том, что я вешу в три раза больше, чем она. Я калечу её тонкую голубиную душу постоянными изменами, и это питает её творчество, наполняет её картины болью, кровью изливается в её дневники.

Для голубки слон больше целого мира, так что я для неё — целая Вселенная, я её ребёнок, я её друг, я её отец, я её возлюбленный, я её супруг, я её мать, я — она сама, я это всё, сквозь меня она любит Мексику, моими глазами видит коммунистическую партию, так что, когда меня лишат партийного билета, она гордо откажется от своего. Я наряжаю её настоящей Техуаной, и сначала она сопротивляется, как сопротивляется и моим изменам, а потом принимает, впускает в себя дух родной страны, и вот уже пишет автопортреты, на которых она в длинных многослойных юбках, тяжёлых украшениях и кружевных блузах, ходит по Нью-Йорку в ярких, как сама Мексика, нарядах, и дети кричат ей вслед: «Вы что, от цирка отстали?!» И даже после того, как её картину купит Лувр, она будет называть себя не художницей, а женой великого художника.

Я пишу её на своих фресках в образе пламенной коммунистки, а она на своих автопортретах помещает моё лицо между собственных бровей. Потому что я всегда в её мыслях. Я бьюсь в её сердце и теку в её крови. Я питаю и разрушаю её. Как та катастрофа, когда автобус врезался в трамвай и металлический штырь прошил ей матку, раздробил кости и превратил позвоночник в груду костяных бусин, вроде тех, что она носит на шее. Ведь она начала рисовать именно после этой аварии. Понимаете? Авария принесла в её жизнь творчество, а я наделил это творчество смыслами.