Зарина Асфари - Быть гением [Истории об искусстве, жизни, смерти, любви, сексе, деньгах и безумии]

«О, Сальвадор Дали, гением можно стать, играя в гения, надо только заиграться» — я помню эти его слова полжизни, но лишь сравнительно недавно задумалась о том, где в его жизни грань между игрой и реальностью и есть ли она вообще. Дали играл всю жизнь, привлекая к себе внимание так старательно, что до сих пор ставит в тупик исследователей: сумасшедший он или нет? (Мой ответ — относительно.) Мне интересно другое: снимал ли он дома маску? Или даже в уборной он не выходил из образа? Недаром музей, который он посвятил самому себе, называется театром-музеем: Дали переиначил избитую фразу Шекспира, превратив мир в театр, в котором актёр — он один, а остальные — статисты, техники и, конечно, зрители. В детстве он мог со всего размаху врезаться головой в стену, чтобы привлечь внимание одноклассников, повзрослев, он с блистательной серьёзностью описывал на страницах «Дневника одного гения» форму собственных экскрементов, чтобы удержать внимание уже куда более широкой аудитории.

В этом мне видится его драма: патологически застенчивый и остро нуждающийся во внимании, Дали привлекает его, но не к себе, а к ролям и образам, за которыми сам он надёжно спрятан. Впрочем, если можно стать гением, заигравшись в гения, значит, можно слиться с любой ролью, если слишком долго не выходить из образа.

Примерно тогда же, когда и Сальвадором Дали, я увлеклась Сомерсетом Моэмом. Герой его романа «Театр» говорит актрисе, что иногда хочет, не постучавшись, войти в её комнату, чтобы узнать, какая она настоящая, но боится ничего не увидеть. Актриса после долгого размышления понимает, что она не бывает одна: она постоянно с кем-то мысленно спорит, репетирует, беседует. В комнате всегда есть кто-то невидимый.

В конце концов Дали добился желаемого: последние годы своей жизни он провёл в башне собственного театра-музея. От него наконец-то не ждали ни выходок, ни откровений — людям было просто важно знать, что он есть, и не где-нибудь, а прямо здесь, над этими выставочными залами. В 1989 году «над» сменилось на «под», и его тело упокоилось под полом музея, под ногами миллионов поклонников. Как и героиня моэмовского «Театра», даже в могильном одиночестве он не один — он окружён рукоплещущей публикой. И как мы знаем благодаря недавно проведённой эксгумации, усы его всё так же устремлены к небесам.

Однажды журналист спросил у Сальвадора Дали, не бог ли он. Дали ответил отрицательно, хотя роль простого человека была ему тесновата. Любопытно, что лишённый божественных амбиций Поль Гоген писал себя в образе страдающего Христа, а Дали в подобном замечен не был. Он любил подчеркнуть, что его имя — Сальвадор, то есть Спаситель, но это не делает его вновь пришедшим на Землю Сыном Божьим, его имя — метафора, и подобно тому, как Иисус спасал человечество, Сальвадор явился в этот мир, чтобы спасти искусство.

Не могу сказать, что ему это удалось. У мастера XVII века Караваджо были последователи — караваджисты, подражатели Гойи писали гойески, вдохновлённые Пикассо молодые художники именовали себя кубистами. Дали, подразумевая политические воззрения, называл себя далинистом, мир сходил (и до сих пор сходит) по нему с ума, но далинистское движение так и не сформировалось.

По версии Дали, путь к спасению современного искусства лежал через возвращение в лоно традиции, а для XX века это слишком долго, технически сложно и старомодно, чтобы стать образцом для подражания.

«Меня зовут Сальвадором — Спасителем — в знак того, что во времена угрожающей техники и процветания посредственности, которые нам выпала честь претерпевать, я призван спасти искусство от пустоты» [40] Дали С. Тайная жизнь Сальвадора Дали, написанная им самим. — М.: Сварог, 1996. — С. 25. , — говорил он, уподобляясь прерафаэлитам, которые выступали со схожими лозунгами (но с меньшей фантазией их воплощали) в Англии конца XIX века.

Сальвадор Дали. «Солнце Дали». 1965 год.

Холст, масло. Частная коллекция

Картина «Солнце Дали» 1965 года, пожалуй, лучший его автопортрет. Как и положено автопортрету, он передаёт не столько внешность (в эпоху фотоаппаратов эта функция утратила смысл), сколько самоощущение художника и то, как мы, по его разумению, должны его воспринимать. Вот он, спаситель современного искусства! Подобно солнцу, он освещает мир своим гением. Ему достаточно одного уса, устремлённого в небо, чтобы быть мгновенно узнанным. Ему, как художественному наследнику Бога, достаточно одного глаза, чтобы прозревать величайшие тайны бытия.