Игорь Добролюбов - Осколки памяти

"Это какие такие, позвольте спросить, у артиста сло­ва пропали?" - начинает Новиков. "Мы так во МХАТе по три раза переписываем текст, а тут что, ребята с ходу иг­рают?! О, какие талантливые!" - подхватывает Санаев. И давай его в этом духе прорабатывать, играя вдвоем на ходу придумывающуюся сцену. И про Станиславского, и про Немировича-Данченко, и про МХАТ, и про все на све­те рассказали, доказывая на примерах, что актер должен приходить, зная текст, - всякую городили околесицу, но не обидно, шутейно. Лица серьезные, а глаза-то хохочут у обоих! Парень сначала растерялся - два великих арти­ста, два корифея отчитывают его, - давай оправдывать­ся, мол, опаздывал, только приехал, извините, я тоже обычно пишу, готовлюсь. Он действительно всегда гото­вился, с текстом у него был порядок, но тут вот такая ис­тория получилась. А потом сообразил, что разыгрывают его, урок преподают. И вот они его чихвостят, а он стоит, лыбится во всю ивановскую. Потом и старички рассмея­лись, обласкали его два старых, мудрых, великих артис­та. Это были уроки актерского мастерства.

С такими людьми интересно жить. Не только сни­мать, работать как киношнику, а жить интересно. Они - импровизаторы, и Санаев, и Новиков, и мастера характе­ров - от них только и жди. Вот он вдруг побежал напере­рез "скорой помощи", когда выпили неизвестно какой настойки ("Пойдем раскулачим эту монашку..."), лег и руку поднял. Чего лег? Чего руку поднял? Этого не было в сценарии. Я, режиссер, сам с удивлением и радостью наблюдал за тем, что он вытворяет, - и я стал ржать...

Возвращаются из больницы после отравления, вод­ку всю из них выкачали, видят, Валет бежит навстречу. "Живой!" - "Зря мы на клизьмы согласились!" Валет поднимает ногу и писает. "Во, вишь, отливает" - дескать, все было безобидно, никакого там яду не было. "Ал­каш!" - Санаев зовет Новикова после этого - по-моему, только они могли так меж собой разговаривать.

А сцена с лечением кирпичом. В народе бытует эта процедура, решили сцену снять. Достали в кузнице щип­цы, кирпич взяли, большой чугун, травы всякой в него набросали для пользы дела... И идет рассказ Новикова:

"Жжет? Хорошо! Ты не волнуйся! Во время войны я свое­му командиру одну такую примочку сделал, так полк две недели наступал!" Чудо!

Или Санаев снял рубаху.

- Ну и белый ты, Федос, - как попадья! - говорит ему Новиков.

- А ты попадью видел?

- Приходилось.

Вот разговор какой - ну, прелесть же сплошная! Этим старикам, Борису Кузьмичу и Всеволоду Василье­вичу, не надо было играть старость, им, напротив, нужно было играть озорство, веселье.

Санаев говорит:

- Вот переселяют нас, никаких забот не будет, ни­каких трудностей - все будет: вода в доме, туалет, и дров не надо.

А Новиков вдруг:

- Трудности я тебе буду создавать!

Это ж золото!

Сложные взаимоотношения по сценарию были меж­ду этими стариками, вроде вражды, но мне хотелось, что­бы зрителем прочитывалось, что они так любят друг дру­га, настолько они не могут жить друг без друга! Доверяют самое сокровенное:

- Помру я в среду. Ты будешь мыть меня водой из этого колодца.

- Так холодная ж!

- Это тебе холодная, а мне в самый раз будет!

Текст блестящий, и они вот такие чудные старики.

Не влюбиться в них было невозможно, что я и сделал как режиссер - я был влюблен в них.

Да и вся группа их просто обожала, и все старались, насколько возможно, облегчить им жизнь. Директор кар­тины Рафаил Еремеевич Быховский придумал: ну, чего старикам в столовку ходить завтракать, толкаться там с сосисками, яичницей? "Вот такое меню вас устроит: стакан свежей сметаны, два стакана клубники, свежая 6улка и кофе?" - спросил он. Они согласились, и этот набор по утрам приносился им в номер.

Колюня

Еще один всеобщий любимец - Коля Караченцов, его обожали все, и я в том числе. Я очарован был этим зубастиком сразу, как только он появился на съемочной пло­щадке, и влюбился в него на всю жизнь. И потом уже ста­рался не пропускать ни одного фильма с его участием.

Он выдерживал без преувеличения невероятный ритм: работал в это время с театром на гастролях и, выкраивая как-то возможность, прилетал на съемки. В Вильнюс за ним ездили на машине, оттуда привозили в Гродно, он, бедняж­ка, тем временем на заднем сиденье спал. Приезжает - го­тов к съёмкам. Ни разу не сорвалась работа.

Меня пытают по сей день, как и зачем Колюню за­гнали в аистиное гнездо? Многие относятся к этому эпи­зоду, как к шутке: этот смешной и такой талантливый Коля с гармошкой сидит в гнезде и, болтая ногами, поет "Миллион алых роз" (болтал смело, потому что рабочие, зная, что будет сидеть Караченцов да еще с гармошкой, основание для гнезда сделали прочным - все на совесть). Так что это - режиссерский взбрык? Да нет (хотя и это тоже). Оказывается, для того чтобы аист ушел из своего гнезда, в нем надо побывать человеку, и птица, учуяв его по запаху, уйдет сразу, не будет сидеть там, даже если гнездо обжито уже. Выходит, не просто так Коля свою спортивную сноровку применял (он очень спортивный, очень гибкий парень), взбирался по деревенской лестни­це, а всю картину он тем самым просил аиста: "Уходи отсюда! Обживайся в другом месте! Здесь уже не жить". Деревню-то сносить будут, город тут построят: дворец культуры возведут, или ледовый дворец, или крытое футбольное поле.