Александр Архангельский - Несогласный Теодор. История жизни Теодора Шанина, рассказанная им самим

Благодарности

Я признателен редакции Colta.ru , напечатавшей сокращенную версию книги.

Академии Arzamas .

Ректору МВШСЭН (“Шанинки”) Сергею Зуеву, руководителю PR-отдела Ольге Лукиновой – в частности, за предоставленные фотографии. Марии Пральниковой – за поддержку.

Сердечная благодарность магистрантам программы “Трансмедийное производство в цифровых индустриях” НИУ ВШЭ, которые под руководством профессора Анны Новиковой готовили электронную версию книги.

Отдельное спасибо Татьяне Сорокиной, вместе с которой мы этот проект задумали и реализуем, шаг за шагом.

Когда меня спрашивали: “Ты откуда родом?” – у меня всегда была проблема, как ответить. И в конце концов сложился такой речитатив: мой отец родился в России, моя мама родилась в Германии, я родился в Польше, при этом мы все родились в одном и том же городе, который теперь является столицей Литвы.

Если проще и конкретней – я родился в Вильно, нынешнем Вильнюсе. В 1930 году то был значительный город Польши, половина населения которого ощущала себя евреями. На юге Польши были евреи, которые определяли себя как поляки еврейской религии, а в Вильно местные евреи бесились, когда кто-либо смел так их называть. Потому что в своих глазах они были евреями с большой буквы. Город был столицей миснагдим, или литваков [1] Сделаю единственную сноску, чтобы еще раз напомнить: это не мемуары и не исследование, а документальный роман, для которого важнее сохранить особенности речи, чем научно обоснованное написание. Скажем, Теодор употребляет то слово “миснагдим”, то “миснагд”, то “миснагед”; словарь дает другую норму: миснагдим, митнагдим, миснагеды . Для историка это ересь, для редактора – соблазн, а на самом деле – живая жизнь языкового сознания реального человека. ( Примеч. А. Архангельский .) – тех евреев, которые вслед за Виленским гаоном, то есть гением из Вильно, который считался и святым, и самым умным, и самым великим, оказали в XVIII веке сопротивление хасидскому движению, как и ассимиляции.

Гаон, по имени Элияху бен Шломо Залман, был не только главным теологическим авторитетом, но и блестящим математиком, то есть человеком, склонным к рациональному мышлению. И когда мы говорили “наши”, то это значило “евреи, но не хасиды”. Над хасидами посмеивались. Они танцевали, когда молились. Они пели во время молитвы. Что миснагд считал невероятно неприличным и глупым. А еще считалось, что хасиды не умеют защищать свою еврейскость. А как ее защищать? Надо драться с польскими антисемитами. Хасиды не умели драться как надо, а виленчане дрались отлично. И еще они не принимали мистическое мышление, которое выражала Каббала, и всякое такое прочее. Они считали, что настоящая религия – это Талмуд, свод правил. То есть быть по-настоящему религиозным – это изучать и знать право. И раввин для них был советником по праву, а не представителем святости. Миснагед нес личную ответственность перед Богом за свое поведение и свои взгляды.

Это, конечно, создавало такую жесткую пуританскую религию. Миснагды были, так сказать, еврейскими пуританами, что я понял куда позже, когда увидел настоящих пуритан. И вели себя предельно ответственно. Купцы из Вильно не подписывали договоров, потому что, если человек сказал слово, он его будет соблюдать. Мой отец гордился, что никогда не подписал в е кселя. Кстати, слово миснагед значит на иврите “несогласный”. Так что я – из несогласных.

Маму мою звали Ребекка Яшуньска. Это звучит совершенно как польская дворянская фамилия. Причина, по-видимому, в том, что евреи, работавшие на польское дворянство, часто, когда им начали раздавать фамилии, принимали фамилию человека, который был хозяином земель. А есть место недалеко от Вильно, которое называется Яшуны.

В семье говорили на нескольких языках – что, между прочим, было довольно нормально для средних классов Вильно. Мать кончала польский университет и всем языкам предпочитала польский. И так как она командовала домом, то именно она решила, что я должен говорить совершенно без акцента и блестяще на польском языке, потому что это язык страны, в которой я живу.

Характер у нея был жестким и сильным. Она была моложе отца на тринадцать лет. Что в ея социальном классе считалось нормальным: у богатого человека должна быть молодая красивая жена. Экстраординарным было другое: в ея поколении замужние женщины не ходили в университет. Она в этом отношении представляла собой редкое исключение. Дед говорил блестяще по-польски; он вообще был очень хорошим лингвистом: позже, когда в город пришла новая, литовская власть, он был единственным членом нашей семьи, который в течение года выучил литовский. Отец всегда предпочитал русский, так как был в русском университете в Петербурге и всякое такое прочее. Звали его Меер Зайдшнур. Зайд – это, конечно, и по-немецки, и на идише “шелк”. А шнур , как и на славянских языках, “шнурок”. Что, по-видимому, определяло, чем занимались праотцы, потому что вся его семья была “в текстиле”.