Александр Архангельский - Несогласный Теодор. История жизни Теодора Шанина, рассказанная им самим

Собрал – и увел к себе, думая, что спасает.

А нас подвезли к эшелонам. Это был такой эшелон, который русские хорошо знают как “сорок людей – восемь лошадей”. Такую штуку создали в Первую мировую войну, чтобы перебрасывать армию. В вагоне было человек тридцать. Я был самым молодым. И поэтому мне отдали место у окошка, через которое я мог видеть людей.

Мы вскоре тронулись с места и поехали на север – я судил об этом по тому, какие станции мелькали. И вдруг что-то произошло. Во-первых, стало темно на станциях. Во-вторых, поезд наш повернул и пошел на восток. И мы увидели надписи. “Наше дело правое – мы победим”. Война. Но было неясно, с кем – и это взрослые обсуждали меж себя. С японцами или с немцами. Дня через три появился какой-то плакат с немецким оккупантом, и тогда нам стало плохо. Потому что Вильно был на границе. И было ясно, что немцы войдут быстро. Они и вошли – на третий день.

У некоторых виленских евреев были иллюзии, особенно у моего деда, свободно говорившего по-немецки. Они считали немцев единственной цивилизованной нацией в Европе. Где уж русским до них! А полякам! Так что иным казалось, что цивилизованная нация входит. Немцы же были в Вильно во время Первой мировой войны, просидели в нем несколько лет, и все было очень хорошо. Порядок был. Так что чувства, что начинается что-то ужасное, у большинства не было. Отец, может быть, немножко больше других понимал, что такое нацизм, но он с нами не ехал.

Позже мы узнали, что у деда была всякая возможность уйти на польскую сторону. Он говорил свободно по-польски. Он не выглядел на еврея. С ним была девчонка, блондинка с голубыми глазами. У него были друзья среди польских дворян, с которыми он вел дела по водочному производству, – они поставляли ему картошку, пшено для перегона. Казалось бы, можно было уйти. Но он остался в городском гетто. А позже ситуация ужесточилась, уже нельзя было уходить. Он прятался у своей бывшей прислуги, еврейки. Это мы узнали позже, когда вернулись в Вильно и стали искать его и сестру.

Эшелон, в котором ехали высланные, соединил несоединимых людей. Здесь были польские чиновники, еврейские купцы и ремесленники – в жизни они пересекались друг с другом редко или же никогда. У них даже языки были разные, но в эшелоне все говорили по-польски. Отношения в этом странном коллективе были очень хорошими. Говорили про войну, про семьи, которые остались где-то вдалеке, и особенно много говорили про Вильно.

Еще несколько вещей остались в памяти с тех дней.

Во-первых, монотонный выкрик: “Один человек – два ведра, один человек – два ведра, один человек – два ведра”. Это была наша стража. Когда приходило время кормежки, они шагали вдоль эшелона, выкрикивая: “Один человек – два ведра”. Из вагона выскакивал кто-то из мужчин с ведрами, и нам выдавали еду. Каша и суп – ужин. Каша и чай – завтрак и обед. Вторая вещь, которую я навсегда запомнил, – это, знаешь, как мгновенный снимок со вспышкой. Снапшот. Поезд очень медленно проходил мимо совершенно пустой станции. Висела единственная лампа, которая качалась на ветру, и стояла женщина. В тяжелом таком кожухе, который у нас крестьяне носили. Вагоны словно дефилировали перед ней. И она крестила вагон за вагоном. Ясно, что она знала, куда нас везут. И ясно, она делала то единственное, что можно было для нас сделать. Спасибо ей.

Мы ехали примерно четыре недели. Они сначала, по-видимому, гнали нас в Коми, куда отправляли многих спецпереселенцев. Но из-за опасения, что финны будут атаковать на севере, нас перенаправили на Алтай, подальше от границы. В конце концов нас высадили в Рубцовске, где на несколько дней оставили на вольных хлебах. Сообщение о нашем прибытии, по-видимому, еще не дошло, и мы были совершенно свободны. Границы были на расстоянии много тысяч километров – не убежишь. Нас беспрестанно окружали люди, которые спрашивали, какие мы, откуда мы, зачем мы. Мы были одеты по-другому, лучше, по понятиям местного населения. У нас были всякие богатства, которые можно было попробовать выменять.

Мы с мамой впервые попали в типичную столовку железнодорожных станций тех времен. Очень грязное помещение с людьми, сидящими в тяжелых одеждах и кушающими. Большой плакат “Не курить”. И под этим плакатом сидел директор столовой с огромной самокруткой, от которой вверх поднимался дым к этой надписи “Не курить”. Мы там три-четыре дня оставались, в течение которых в столовке ежедневно выдавали меню с разными названиями пищи, хотя на самом деле мы получали совершенно то же. Это меня смешило, хотя обстоятельства не очень-то располагали к смеху. Мы напряженно искали информацию про войну. И, конечно, добрались до местной газеты и радио. Из них мы узнали, что бои идут уже вблизи Смоленска. Было ясно, что немцы в Вильно. Мне было уже десять, я вполне понимал, как это опасно, хотя идея, что кто-то вырежет всех евреев города, была далека. Пугал сам факт, что немцы, чужие, вошли в наш город и что еще одна армия заняла Вильно. Дед, конечно, крепкий мужик, он всегда справится, но что с сестрой? Я пробовал ободрить маму, что не очень получалось.