Ержан Есимханов - Oceanman

Еще с рассветом пришла тошнота, в точности по расписанию. Я читал, что почти каждый человек, плывущий через Ла-Манш, между пятым и седьмым часом начинает испытывать приступы тошноты. Организм перестраивается, начинает перерабатывать жиры. В голове пять с половиной часов плавания из-за своего однообразия могут сложиться в некое единое впечатление, и ты перестанешь чувствовать время. Для тела пять с половиной часов плавания — это большая нагрузка, с которой надо справляться.

Одним словом, меня тошнило. Волна, которая раскачивала и мотала из стороны в сторону, самочувствие тоже не улучшала. Она выматывала, вытягивала из организма все силы. Я начал понимать, что устал. Любые тренировки, даже в самом проливе, были куда проще, чем то, с чем пришлось столкнуться на заплыве.

Я так ждал рассвета, но с рассветом все стало намного хуже. Если раньше главным врагом была темнота, то теперь на смену ей пришли тошнота и волна. Ла-Манш полностью оправдывал свою суровую репутацию. Он ни на минуту не давал расслабиться, все время испытывая меня и мое стремление переплыть пролив на прочность. Но мыслей о том, чтобы сняться, не было. За весь заплыв я не могу вспомнить ни единого раза, когда бы мне захотелось поднять руку и выбраться на лодку. Каждая из проблем — темнота, медузы, волны, тошнота, усталость и боль — воспринимались как некая данность, не имевшая никакого отношения к главной цели. С ними просто нужно было смириться, они были неизбежны.

Во время следующей остановки я попытался съесть четверть банана. Не успел я сделать после остановки и десяти гребков, как меня стошнило буквально на ходу. В итоге съеденный в самом начале маленький кусочек энергетического батончика стал единственным куском твердой пищи за четырнадцать с лишним часов плавания. Густой и сладкий «Спонсер» тоже заходил с трудом, и я перешел на относительно легкий 32GI. На нем я и дошел до конца заплыва.

— Тебя сносит, — сообщила мне команда во время остановки. — Уносит в сторону, ты теряешь расстояние, которое прошел за ночь. Они просят ускориться. Надо плыть быстрее течения, иначе получится, что мы стоим почти на месте.

Ускориться. На седьмом часу плавания через пролив. Замечательная, конечно, была рекомендация. Только вот как ее выполнять? Сил на ускорение уже не было. Были силы на спокойную, размеренную работу без рывков. И я продолжал делать то же самое, что делал до этого — гребок за гребком, вдох за вдохом, старался работать с волной, чтобы она помогала, а не лишала сил, и не обращать особенного внимания на медуз, которые все так же не обделяли меня своим вниманием.

В какой-то момент под гидрокостюмом началось дикое жжение. Видимо, щупальце или другая часть одной из маленьких белых медуз каким-то образом попали вместе с водой к телу. Левая сторона, в области сердца, горела как обожженная. Потом, уже на берегу, когда я снял гидрокостюм, вся левая сторона тела была в каких-то красных пятнах, которые не сразу прошли. Но странным образом эта боль помогла мне встряхнуться, и привела мысли в порядок. Вдобавок, организм перестроился, и к началу восьмого часа заплыва тошнота стала проходить.

Тогда же я стал замечать некоторые странности со временем. Я иногда бросал взгляд на часы, чтобы понять, сколько времени мы уже проплыли. Секундомер выключился где-то часу на шестом, но я знал, что мы стартовали около двенадцати ночи, и поэтому было легко понять, сколько часов мы плывем, и сколько времени проходит между остановками. Мы уже перешли на питание раз в полчаса — организм после семи часов заплыва требовал энергии, и молниеносно сжигал все, что в него попадало. Дотянуть от одного получасового отрезка до другого — вот была главная задача.

Но проходило полчаса, потом сорок минут, потом сорок пять — а свистка все не было. И так было раз за разом. Я начал злиться на команду — неужели нельзя было обеспечить своевременное питание, мне ведь здесь тяжело, а они сидят себе спокойно на лодке, и даже не могут вовремя все сделать! Эта злость была глупой, беспричинной, иррациональной — но я уже очень сильно устал, и плыть, и бороться, и преодолевать боль в мышцах, которая скапливалась постепенно, а скопившись, не отпускала, и мне было не до логики. Бесполезно было злиться на море — и я злился на команду, которая, как мне казалось, не поддерживала меня так, как мне надо.

И только потом, уже после заплыва, Нуржик рассказал мне, как нарочно придерживал время по совету Лэнса. Как не давал мне останавливаться, чтобы меня меньше сносило течением. Как молча терпел мои упреки, но раз за разом продолжал делать то же самое.