Составитель-Дмитрий Нич - Варлам Шаламов в свидетельствах современников

Шаламов писал: «Я себя считаю обязанным не Богу, а совести, и не нарушу своего слова, несмотря на особые выстрелы пиротехнического характера. Я не историк, свои сборники я почитаю ответом. Я не умер, для меня честнее рассказы, стихотворения...»

Шаламов был сыном священника. Всю жизнь он говорил о своей «нерелигиозности», но вера в нем была – не воцерковленная, а какая-то нутряная. В своих воспоминаниях о юности он рассказал, как водил слепого отца на антирелигиозные диспуты (отец ослеп после того, как на Гражданской войне убили его старшего сына, и последние тринадцать лет своей жизни прожил незрячим): «Мой отец – слепой священник, ходил сражаться за Бога. Сам я лишен религиозного чувства. Но мой отец был верующим человеком, и эти выступления считал своим долгом, нравственной обязанностью. Я водил его под руку, как поводырь. И учился крепости душевной...». Это было написано в 1964 году. Совесть, крепость душевная – это все понятия нематериалистические.

Нас не оставляла идея перевести Варлама Тихоновича из ада, в котором он оказался, куда-то, где ему будет лучше, удобнее, где за ним будет постоянный уход. Эту мысль я даже донесла до него, но у Варлама Тихоновича была весьма своеобразная реакция. Он сказал, что не хочет никуда переходить, потому что здесь он уже знает как, и вполне допускает, что в другом месте будет еще хуже. Он боялся, что у него отнимут главное – возможность думать о своем, сочинять и передавать другим. Он принимал все физические ужасы своего существования, но вот с внутренней свободой расстаться не хотел. Жизнь научила его не надеяться на лучшее. Он давно и твердо знал, что лучше – не будет.

Тем не менее мы решили, что его все-таки надо лечить. Официальная комиссия, созданная по вопросу Шаламова Союзом писателей, никаких позитивных сдвигов в его положении не сделала. Главврач дома для престарелых требовал, чтобы мы оставили Шаламова в покое и дали ему умереть, но мы решили действовать. Моя подруга Олеся Гуревич нашла женщину-психиатра – для того, чтобы та сделала независимое заключение о психическом состоянии Варлама Шаламова. Отсутствие лечения от болезни Меньера главврач мотивировал тем, что больной психически ненормален. Мол, лечи – не лечи, все равно не поможет. Администрация мечтала избавиться от неудобного жильца – кому нужны эти комиссии и проверки. Правда, мне кажется, что они вполне искренно считали Шаламова невменяемым. Он ведь и был неадекватным во многом. Например, не отвечал на вопросы, которые ему задавали официальные лица. Он вел себя, как зэк с начальством. Он писал о себе: «пиротехнический характер».

Мы пригласили нашу психиаторшу к Варламу Тихоновичу в палату. Она с удовольствием пришла, она тоже читала «Колымские рассказы» и искренно хотела ему помочь. Мы стояли в дверях, пока врач с ним разговаривала, и внимательно слушали. Она задавала ему вопросы. Поначалу Варлам Тихонович ей не отвечал, потом начал говорить. Я сейчас не помню все, но один вопрос, а главное – ответ Шаламова произвел на меня огромное впечатление. При этом нужно помнить, что разговор с Шаламовым шел на крике, иначе он ничего не слышал. Врач прокричала: «Скажите, у вас есть в жизни мечта?». Вопрос довольно странный в такой ситуации, но Шаламову он не показался странным. Варлам Тихонович тут же прокричал в ответ: «Да, у меня есть мечта – я хочу остаться поэтом». Только истинный поэт в шаламовской ситуации мог продолжать мечтать об этом.

Однако врач, человек хороший и трезвый, взглянула на нас и сказала: «Ну, вы же видите, он действительно ненормальный». Эта женщина была очень доброжелательной, искренне хотела помочь, но ее диагноз мало чем отличался от официального: Шаламов ненормальный, лечить надо не неврологию, а психику. Чего же было ждать от врачей богадельни, уставших от страданий своих пациентов?

Однажды к Шаламову пришли какие-то люди. Я точно не знаю, чего от него хотели, сама я при этом не присутствовала, но мне рассказали, что Шаламов запустил кому-то из пришедших табуреткой в голову. Правда ли это? – Представить себе семидесятичетырехлетнего слепого дистрофика, бросающегося табуретками, мне трудно. Шаламова перевели в отделение, где содержались больные с психическими расстройствами. Он, конечно, сопротивлялся. Но что он мог сделать? Через несколько дней его не стало. Вот такая история...

Впрочем, был в нашем общении один светлый момент. Со временем у нас с Варламом Тихоновичем возникли кое-какие собственные отношения. Разговоры – лаконичные, но все же были. Как-то раз он мне прокричал: «На самом деле я не только стихи пишу. У меня есть проза. Я написал «Колымские рассказы». Я ему в ответ: «Я читала эти рассказы». Он удивился: «Как же так? Где вы их могли прочитать? Я же выступил в газете и запретил их публиковать». А я ему кричу: «Да, но они же были опубликованы за границей и оттуда попали к нам. Я их здесь читала. И не только я, многие мои знакомые. Люди делают копии. Так что, наверное, уже тысячи людей читали ваши рассказы!». Лицо его вдруг разгладилось, появилась какая-то умиротворенная, даже – удовлетворенная улыбка. Это был всего один миг, но он был. Обычно у него всегда было напряженное, угрюмое, почти сердитое лицо. Ничего другого в тех обстоятельствах ждать и не приходилось. А та улыбка навсегда врезалась мне в память. Она была моим вознаграждением. Она оправдала для меня все. Потому что самым ужасным, помимо вида страданий – и не только Шаламова, но и всех пациентов этого ГУЛага, – было для меня сознание своего бессилия, сознание того, что вот на глазах у меня умирает великий человек, а я только и могу придти раз в неделю и накормить его.