Составитель-Дмитрий Нич - Варлам Шаламов в свидетельствах современников

Цветы поэту

В следующий раз я пришла недели через две – искала нембутал, его же без рецепта не дают. Потом уже одна моя знакомая, которая работала в больнице, мне его крала. А еще потом, когда я у него убиралась и открыла один из ящиков, я увидела там залежи нембутала. Он его и не пил. Просто знал, что, если скажет, что у него нет лекарства, я обязательно приеду.

Я шла и не знала: пустит ли он меня, не побьет ли. Я взяла с собой нембутал, комплект постельного белья.

Потом я вспомнила, что часто видела его на улице, когда ходила в гости к своей подруге в этот район, останавливалась на нем взглядом. У него были пронзительные синие глаза – что бы ни говорили другие воспоминатели. Он ходил в ботинках на босу ногу, брюки не доставали до щиколотки – с его ростом он не мог просто купить себе подходящую одежду. Пиджак надет на голое тело. По улице он шел по диагонали – то есть, со стороны глядя, четкое алкогольное опьянение. Только лицо не пьяное – крепкое, сильное. Таким его видели в Москве все. За спиной рюкзак – в рюкзаке продукты. Продуктов он мог купить удивительно много. Он мог купить сто пирожков, три килограмма сосисок. Я потом только поняла, что он каждый раз выходил из дома, как в последний раз.

Ну вот, пришла я – никого нет. Жду, курю на лестнице. Вижу – он тяжело так поднимается.

Говорит: «Здравствуйте». Я не сразу даже поняла. Говорил он очень невнятно. Иногда я вообще его не понимала. Но были какие-то просветы.

Он схватил мои руки, начал их целовать. «Спасибо, что пришли». Проводил меня в комнату.

– Я хочу у вас убраться.

– Зачем у меня убираться. У меня есть пылесос. Давайте с вами поговорим.

Я принесла ему цветы – крокусы.

– Вы знаете, – спрашиваю, – какие это цветы?

– Нет, никогда не видел.

– Это крокусы.

– Крокусы – как красиво звучит. Надо записать это слово, – сказал Шаламов.

Я ему часто цветы приносила. Он их очень любил, любил деревья. Когда я убиралась, у него в конвертах находила чьи-то засушенные розы, ромашки. Он их не разрешал выбрасывать. Он помнил, что это за цветы, откуда они. Как ему не принести цветы?..

Я еще раз попросила разрешения убраться. А убраться, как я потом поняла, было невозможно. Я роюсь в бумагах, и мне попадаются его письма, письма Эренбурга, Солженицына, его письма во все редакции, его черновики. Я же не могу все это смести и выбросить. Я сижу на корточках, складываю все по кучкам. А он кричит: «Все это надо выбросить!»

Я его приручила

В общем, я его приручила. Я не знала его прошлой жизни. Я не знала, что с ним случилось. Он мне все это рассказал. Он отвечал на все мои вопросы.

Это был разрушенный, больной человек, который знал себе цену, который никак не мог себя в этой жизни реализовать и точно знал, что его время придет. Он в этом не сомневался ни одной минуточки.

Убирать у него было трудно. Потому что, когда я приходила, он говорил: «Посидите лучше, мы с вами поговорим. А уборка, она никуда не уйдет». Я приносила еду – потом я приспособилась брать еду в ресторане «Пекин». Там были комплексные обеды. Я брала ему по три обеда, и все три обеда он мог съесть – у него была болезнь, не помню, как называется, патологическая прожорливость. И был очень худой – все в нем сгорало. Ложкой он есть не мог. Он брал две кружечки и борщ из кастрюльки брал кружечкой. Потому что из ложки все выплескивалось – у него дрожали руки.

К нему вообще не одна я ходила. До меня ходила масса народа, у него было много поклонников, поклонниц и друзей. Но случилось вот что. На Западе опубликовали его «Колымские рассказы». А Шаламов был автором «Юности», они первые его опубликовали. И Борис Полевой, главный, очень испугался, и они все отвернулись от него. И тут появилось в «Литгазете» письмо, в котором он отказался от своих «Колымских рассказов», писал, что проблематика колымских рассказов снята самой жизнью. Он не то чтобы испугался. Но он знал, что если он это не сделает, то ему дорога в печать закрыта. А жил он на инвалидную пенсию в 72 рубля. Я ему хлопотала пенсию I группы, но с ней была тьма проблем.

Я-то думаю, что он это письмо не писал – он его подписал. Оно написано казенным, стандартным, нешаламовским языком. Я его спрашивала про эту историю, и он ответил: «Ну это надо было сделать». И после публикации этого письма от него отвернулись очень многие. Он стал фигурой одиозной. И даже не Шаламова бросили, а он сам бросил всех, прервал общение со всеми. И даже с колымскими друзьями.

Сначала я ездила раз в неделю, потом два раза в неделю. А через год надо было ездить чуть ли не каждый день. А я не могла, у меня была пятилетняя Марина.