Лазарь Лазарев - Шестой этаж [1993]

Когда в «Литературке» нам приходилось по команде поликарповского ве­домства что-то делать, от чего тошнило, и мы насыпались на Михмата с попре­ками, хотя он мало что мог в таких случаях изменить, просто мы отводили ду­шу, он закипал: «Щенки! Чистоплюи!» И начинал рассказывать о том, что про­исходило в «Правде», как по указанию Сталина проводились экзекуции в лите­ратуре и искусстве. «Заикнуться никто не мог. Посмотреть не в ту сторону. А вы: правильно, неправильно. Щенки!» И чем бредовее и реакционнее были «замечания» и «советы» со Старой площади, чем неотразимее были наши удары по ним, тем больше выходил из себя Михмат. В глубине души он почти всегда был согласен с нами и взрывался оттого, что ничего не мог сделать, от бесси­лия: «Нечего из себя строить целок! Не хотите подчиняться Поликарпову? Ну что ж, давайте все уйдем. Пусть вернется Кочетов».

Однако в какие-то догмы Михмат продолжал верить, во всяком случае, осво­бождался от их власти с трудом. Одно время носился с мыслью написать статью «Куда уходит Воропаев?», считая актуальной и очень важной постановку вопро­са о положительном герое, которым «оттепельная» литература перестала зани­маться. Молодым людям, которые наверняка понятия не имеют о том, кто та­кой Воропаев, слыхом не слыхивали, придется, пожалуй, объяснить: речь идет о герое написанного в 1947 году романа Петра Павленко «Счастье». В иерархии тогдашних официальных литературных ценностей он занимал довольно высокое место. В академической «Истории русской советской литературы» этот роман оценивался как «книга больших мыслей, больших страстей», сила которой «шла от удачи главного героя», очерченного «глубоко и всесторонне», принадлежа­щего к «людям, организующим и ведущим массы». В действительности же этот искусственно сконструированный персонаж вырастал из общей лакировочной атмосферы павленковского романа. Михматовский замысел статьи «Куда уходит Воропаев?», которым он неосторожно с нами поделился, стал объектом подтру­нивания и шуток — иногда беззлобных, иногда больно задевавших его. Он оби­жался, доказывал свою правоту, лез в бутылку, но вскоре начинал и сам сме­яться. Статьи он, разумеется, так и не написал, но не только из-за наших насме­шек, преградой стал его собственный вкус, не мог он свои и без того довольно-таки призрачные литературные мечтания строить на столь недоброкачественном литературном материале, как павленковское «Счастье».

В Михмате не было не только профессорской солидности, но и вообще ни­какой начальственности, умения держать подчиненных на определенной дистан­ции. Он был, как говорится, свой парень, даже панибратство его не коробило. Характерная деталь: если Смирнова частенько называли Эсэс, то все же за глаза, а к Кузнецову так и обращались — Михмат. И он считал это в порядке вещей.

Однако именно из-за этого он нажил в газете не только друзей, но и недру­гов. Михмат, объясняясь с сотрудниками, слов не выбирал, хотя при этом ни­когда не нарушал презумпции равенства, без всяких обид готов был выслушать ответную отповедь в тех же и даже более крепких выражениях, что на практике было неоднократно проверено и лично мною. Когда, допустим, он кому-нибудь в сердцах говорил: «Дурак!», то считал совершенно естественным, если в ответ ему бросят классическое: «От дурака слышу!» Но в газете были люди, у кото­рых многолетняя служба воспитала стойкое, почти рефлекторное чувство субор­динации, они не могли превозмочь себя и ответить заместителю главного редак­тора в свойственной ему, скажем так, непринужденной манере. Словесные эска­пады Михмата унижали и оскорбляли их, вернее, они чувствовали себя оскорб­ленными и униженными. На этой почве произошло несколько неприятных историй.

Неприязнь к Кузнецову гнездилась главным образом в разделах междуна­родной и внутренней жизни, там знали и понимали его хуже, чем мы на шестом этаже. Мы же относились к нему не как к начальнику, а скорее как к товари­щу, коллеге. Нам работать с ним было легко и просто, а порой и весело. С ним можно было спорить без дипломатии, называя многое своими именами, его мож­но было переубеждать и переубедить.

Я вовсе не хочу этим сказать, что во всех случаях правы были мы — нет, иногда зарывались мы, хотели невозможного, иногда чересчур осторожничал он. Но не так просто было тогда точно провести демаркационную линию между же­ланным и возможным, порой приходилось идти по острию бритвы. Михмат был хороший рассказчик и во время работы в «Правде» накопил немало историй, раскрывающих закулисную подоплеку тех спектаклей, которые мы, непосвящен­ные, видели на сцене литературы и журналистики из зрительного зала. Его жи­вые рассказы, подкрепляемые энергичной жестикуляцией, слушали, раскрыв рты. Когда выкраивалось свободное время, он нередко появлялся у нас на ше­стом этаже — иногда чтобы обсудить какие-то очередные дела не в своем каби­нете, а в «домашней» обстановке, а чаще чтобы просто потрепаться. И хотя он был старше всех нас — меня на десять лет, а других обитателей шестого этажа еще больше, в многолюдном коллективе газеты мы были самой близкой ему по духу и интересам компанией. Его, наверное, влекло то, что разговаривали мы уже тогда и о литературе, и об общем положении дел в стране достаточно откро­венно. Пожалуй, даже порой излишне откровенно: границы «оттепельной» свобо­ды были смутны — казалось, открылись широкие дали, но вполне можно было напороться и на колючую проволоку. И страх, вколоченный во всех нас в ста­линское время, еще не стал иллюзорным, фантомным, для него были кое-какие реальные основания.