Александр Архангельский - Русофил [История жизни Жоржа Нива, рассказанная им самим] [litres]

И тут он открыл для себя Аввакума. Случайно прочёл – и влюбился. Это стало его третьей русской влюблённостью. Первая – язык. Вторая – революция. А третья – страстный протопоп.

И вместо радикального Бабёфа Пётр Карлович стал заниматься опальным проповедником, впрочем, тоже в некотором смысле революционером. Трудно представить фигуру, более подходящую для Паскаля, чем этот великий старовер. Бунтарь и консерватор, сокрушитель устоев и строитель Царства Божьего. Влюбившись в нового героя, Пьер начал изучать архивы, прочёл всё, что только мог, поехал по раскольничьим скитам Заволжья…

Это спасало его от депрессии: он всё яснее понимал, что большевистская революция дала не те плоды, о которых он мечтал, что это – преданная революция. Язвительно отзывался об Анри Барбюсе, которого обхаживала власть. С ужасом наблюдал за участью знакомых, гибнущих под гнётом большевистской Директории. Возможно, он не принял бы спасительную французскую визу (и отдельную визу на выезд из СССР), которую для него выбил Эдуар Эррио, французский левый премьер-министр. Но его жена, Женни Русакова, как следует струхнула, надавила на мужа, так что они двинулись в Париж. Можно сказать, в последнюю минуту: уже начинались чистки.

Во Франции ему были рады далеко не все, с распростёртыми объятиями не встретили. Прошло четыре года, прежде чем он смог вернуться на государственную службу, то есть начать преподавать в университете; ему предстояло опровергнуть обвинения. Помог генерал Гуро, военный губернатор Парижа, закрывший “дело Паскаля” на том основании, что Франция и Советский Союз никогда не находились в состоянии объявленной войны, а значит, никакой измены не было.

А по ту, советскую сторону границы он отныне считался врагом, хотя на самом деле был главным другом России. Его тянуло к русским эмигрантам, со многими он дружил, даже был возведён в чин протопопа Обезьяньей Великой и Вольной Палаты Ремизова… И, как мог, следовал первоапостольским принципам в жизни. Своим любимым ученикам Пётр Карлович постоянно говорил:

– Я зарабатываю слишком много денег. Если вам нужны деньги – вот вам. Вы вернёте мне, когда сможете.

Так, спустя годы, он помог мне купить первую квартиру под Парижем, в Saint-Germain-en-Laye, недалеко от университета Нантер, где я какое-то время работал. Мы жили на последнем этаже, окна выходили во внутренний садик, и можно было следить за коляской, в которой спала наша маленькая дочь Анн…

Во второй половине университетского курса Паскаль начал готовить меня к поездке в Россию. Шанс отправиться в СССР имелся: наши страны заключили договор об обмене студентами. С Англией такого договора ещё не было. С Америкой ещё не было. А с СССР – уже был.

Сыграла свою роль союзническая армия де Голля, авиаотряд “Нормандия – Неман”, ну и наши коммунисты кое-что для этого сделали, трудно отрицать.

Благодаря договору во Францию попал будущий великий лингвист и мой друг Андрей Зализняк; за всё время учёбы в École normalе supériorе он ни разу не побывал в советском консульстве, и, когда вернулся в СССР, ему сказали:

– Вот, товарищ Зализняк, вы не ходили в консульство, теперь, уважаемый Андрей Анатольевич, даже не надейтесь второй раз выехать за границу.

Я тоже попал в эту волну обменов, правда не в первую, а во вторую, осенью 1956 года, после XX съезда. Каждому из нас, стажёров, определили возмутительно большую стипендию – 2500 рублей, в десять раз больше, чем советскому студенту, так что я потом с лёгкостью мог одалживать своему соседу по блоку в общежитии Московского университета. Он охотно брал “взаймы”; естественно, это было такое лексикальное объяснение, ничего он возвращать не собирался. Но, повторюсь, стипендия была огромная.

На зарядку становись. – Отповедь заядлому колониалисту. – “Жорж, ты думаешь, что я свинья?” – Белорусский клад и польский спирт. – Чёрный человек. – Знакомство с “классиком”. – Пастернак и дом Ивинских.

В МГУ для начала нужно было определиться, над какой темой ты работаешь – и с кем. Я пошёл в Ленинку, стал читать, что и кто писал о Серебряном веке, обнаружил маленькую книгу Николая Каллиниковича Гудзия 1927 года о символистах. Не шедевр критики, но интересная книжка. Так что я отправился к Гудзию и сказал, несколько запинаясь, поскольку выговорить “Николай Каллиникович” начинающему французскому русисту не так просто:

– Я читал вашу книгу. И начал читать роман “Петербург”. Так что я хочу заниматься под вашим руководством Андреем Белым.