Константин Булгаков - Братья Булгаковы. Том 2. Письма 1821–1826 гг.

Заехал я к Шафонскому. Он того мнения, что духовную Лунина невозможно уничтожить, но что губернское правление, видя акт, сделанный человеком, который уже в 1819 году принадлежал к тайному обществу, взяло на себя остановить законный ход всех завещаний и испросить разрешения высшего начальства. Все послано к князю Лобанову, яко министру юстиции, куда князь Дмитрий Владимирович пошлет и письмо, которое Николай Александрович сегодня ему подаст. Сделай милость, повидайся с Журавлевым и попроси его замолвить слово Лобанову или кому надобно будет.

Александр. Москва, 23 декабря 1826 года

Горголи можешь уверить, что буду ему всячески угождать, а сенаторам всем я уже протрубил, что будут иметь славного товарища. Большая из них часть что спрашивает? Играет ли он в вист? И в вист, и даже бьется на рапирах, вольтижирует – что угодно. Дай Бог князю Дмитрию Николаевичу Салтыкову царства небесного, которого ему, кажется, не миновать. Ты жалеешь, что не в числе наследников Рахманова? Но что же вышло? Вышло, что он и теперь живехонек: его преждевременно уморили. Говорят также, что неуместная, преждевременная радость наследников заставила его поубавить их богатства. Он миллион чистогану отдает какому-то воспитаннику, да все-таки много остается еще.

Прочти, любезный друг, письмо, которое Лунин пишет князю Дмитрию Владимировичу. Последние два периода я прибавил к этому письму. Надобно было Лунину показать гласно свои чувства и образ мыслей насчет брата, а то дружба их давала повод к толкам. Я перечитывал все оригинальные письма ссылочного к Николаю Александровичу, и ежели судить о человеке по этим письмам, то тот Лунин самый добродетельный человек. Везде говорит он, что желает не умножения доходов своих, но благосостояния своих крестьян; везде видно попечение об них. Право, непостижимо, как человек с таким сердцем мог участвовать в адском заговоре; но верно то, что он скрывал все от брата: во всех письмах нет слова сомнительного. Все они наполнены хозяйством и экономическими распоряжениями, и более ничем. Видно его усердие к службе и проч.

Пойду походить пешком с детьми, зайду посмотреть оптические виды. Говорят, что прекрасно.

Александр. Москва, 28 декабря 1826 года

Уф, отделался наконец от докучателей-поздравляльщиков и ото всех писем; добрался я до приятного для меня отдыха, мой милый и любезнейший друг. Давай болтать. Ну-с. Вчера был я наконец у Мамонова. Сперва вошел к нему Маркус с Арсеньевым, коего он, хотя и столь явно презирал, принял довольно хорошо. Арсеньев говорлив, но не занимателен (это не Ростопчин покойный); но Маркус, чтобы не надоесть графу, сократил аудиенцию. Меня думали было в другое время впустить, но быв уже тут, я желал видеть его, хотя и сказали, что он сел уже за стол и просил обедать. Увидев меня, он встал со стула, отвел меня к окну и начал делать вопросы, точно как государи, коим кого-нибудь представляют: «Где вы служите? Женат ли? Где семья? При какой были миссии?» – и проч., очень учтиво и очень сухо, и все по-русски, а как заговорю по-французски, то ответ все по-русски. Кажется, это было для того, чтобы Зандрарт не понимал и не участвовал в разговоре; он все меня далее от него отводил. Говорили о чужих краях, он сейчас речь о Царьграде, о батюшке. «Яков Иванович, – сказал он, – был полезен своему отечеству». Я, чтобы его насмешить, сказал, что я турчонок, родился в Царьграде; он улыбнулся, а как Зандрарт засмеялся, то граф принял серьезный вид. Этот сторож ему кисел, но он его слушает во всем.

Я придрался к похвале его о батюшке, чтобы сказать, что его имя, то есть его, Мамонова, будет жить в истории, что я никогда не забуду письма его к графу Ростопчину, коим он, видя смутные обстоятельства России, повергает всю свою фортуну к ногам императора. Граф кивнул головою и улыбнулся, не сказав ничего; все шло порядочно. Вдруг спросил он, с каким поеду я паспортом. – «Князя Голицына». (Тут увидел я перемену в лице.) – «Какого Голицына?» – «Князя Дмитрия Владимировича». – «Вам надобно, – отвечал граф, качая головою, – паспорт от Нессельроде». – «Да, ежели бы я ехал в чужие края, а внутри государства и от Москвы до Петербурга надобно подорожную местного начальства». Он помолчал, поклонился и сказал: «Желаю вам счастливого пути!» Уходя, закричал: «Коляску!» Он любит кататься и не закрывает уже лица и откидывает коляску.

Я нашел большую в нем перемену. Видно, что он сумасшедший. Глаза впали, и худ в лице, огромные усы и бакенбарды дают ему страшный вид, говорит ужасным басом. Мне кажется, что ему не выздороветь. Он впадет в уныние, но это состояние может долго продлиться. Причина сумасшествия никогда не истребится. Неограниченное его честолюбие и гордость никогда не удовлетворятся, а потому и будет его съедать этот червяк. Я графине подробно описал мою аудиенцию у брата ее; а потому, чтобы не повторяться, посылаю тебе мое письмо к ней под открытою печатью. Прочти и, запечатав, отдай ей или отошли с Костей моим. Что же она не шлет доверенность? Я еще вчера говорил о Мальше. Нужно знать, какие он языки лучше знает, холостой ли он и такой ли он человек, чтобы слепо исполнять, что ему велят, простой ли, добрый ли человек или тонкий со сведениями; первое было бы предпочтительно, по словам Маркуса. Смешон ли он, весел ли, особенно играя в бильярд? Дай мне те и другие сведения о Мальше. Эти немцы – большие систематики. Лечение графа идет очень хорошо, но его не вылечат никогда. Стану к нему ездить. Увидим, что будет вперед.