Дмитрий Медведев - Уинстон Черчилль. Против течения. Оратор. Историк. Публицист. 1929-1939

Конечно, Черчилль пытался держаться и даже шутить. Стены Вестминстера запомнили много примеров его остроумия. Например, во время выступления одного из министров он недовольно покачал головой. Выступавший прервал свою речь и, обращаясь к депутату, сказал:

— Достопочтенный джентльмен, я просто выразил мою точку зрения.

— Достопочтенный джентльмен, а я просто покачал головой, — парировал Черчилль [325] Цит. по: Halle К. The Irrepressible Churchill. P. 80. .

Или в другой раз, комментируя речь Уильяма Грэхема (1887–1932), политик иронически произнес: «Он говорил без бумажки и без смысла» [326] Цит. no: Ibid. P. 98. .

И все же, несмотря на браваду и неизменное чувство юмора, Черчилль тяжело переживал произошедшие в его жизни метаморфозы. Еще бы! Под его ногами разверзлась одна из самых темных пропастей, с которой может столкнуться человек. Пропасть безысходности, когда впереди лишь беспросветное будущее, где нет места ни стремительным взлетам, ни громким назначениям, ни амбициозным политическим проектам, ничему, что могло бы вдохновить и восхитить, — только наблюдение за происходящими событиями и пока еще сохранившаяся возможность выразить свою точку зрения в палате общин. «Если бы он умер, не дожив до шестидесяти лет, то в некрологе о нем даже не стали бы говорить, как о государственном деятеле», — считает ранний биограф Черчилля Вирджиния Коулс (1910–1983) [327] Cowles V. Winston Churchill. The Era and the Man. P. 250. .

И это произошло с человеком, который с двадцати пяти лет находился под лучами общественного внимания, который в мировой войне руководил самым большим военно-морским флотом в мире, который на протяжении четверти века был практически неизменным членом правительства, с которым считались, который определял развитие отраслей и вершил судьбы целых народов. Черчилль не просто случайно заскочил на самый верх — он жил на Олимпе в течение почти тридцати лет. А теперь оказался низвергнут, выставлен на осмеяние безжалостных критиков, многие из которых уступали ему и в опыте, и в способностях, и в личных качествах.

Суровая правда жизни заключается в том, что в аналогичном положении оказалось большинство коллег Черчилля, которым удалось достигнуть самого высокого поста — премьер-министра. Все они так и не восстановились после своего падения. Такая же участь ждала бы и Черчилля, если бы не два фактора: благосклонность Истории и его удивительная жизнестойкость. Дело здесь вовсе не в том, что Черчилль был неким суперменом, выходившим целым и невредимым (не только физически, но и психически) из любой неурядицы. Нет, разумеется он и нервничал, и сомневался, но он смог подавить разрушающий эффект неприятных эмоций, преобразовав их в созидательную силу творчества. Загнанный в угол враждебностью политического момента, Черчилль приступил к работе над новыми литературными проектами, которые не только обессмертят его имя, но и адаптируют его мировоззрение, подготовив к прохождению тяжелейших испытаний следующего десятилетия.

После неудачи в индийской кампании и начавшегося отчуждения с Консервативной партией Черчилль стал реже появляться в Лондоне, предпочитая столице свое загородное поместье Чартвелл. «Сначала мы формируем наши здания, затем наши здания формируют нас» — известное высказывание Черчилля периода Второй мировой войны [328] Обсуждения в палате общин от 28 октября 1943 года: «Перестройка палаты общин». Hansard. Series 5. Vol. 393. Col. 403. . Оно касалось планов реконструкции палаты общин, разрушенной в результате налета люфтваффе 10 мая 1941 года. Но не в меньшей степени оно относилось и к любимому поместью политика. Жизнь Черчилля в 1930-е годы с его творческими успехами и восстановлением после политических поражений невозможно представить без Чартвелла, который стал его личным Асгардом. Биография Черчилля, особенно в это десятилетие, будет неполной без истории приобретения и перестройки Чартвелла его самым известным хозяином.

В мировоззрении англичан понятие дома всегда играло первостепенную роль. Именно на Туманном Альбионе появилось выражение «Мой дом — моя крепость». И хотя это высказывание, принадлежащее конкретному человеку — юристу Эдварду Коку (1552–1634), первоначально рассматривалось исключительно в законодательной плоскости, как гарант частной собственности, оно быстро приобрело статус народного, выразив в лапидарной форме ключевые национальные потребности. Домашний очаг с потрескиванием дров в камине, пятичасовым чаепитием в уютных креслах, веселыми беседами и настольными играми по вечерам превратился в символ не только социальной, но и психологической защищенности.