Алексей Каплер - Долги наши

На единственной кровати, под старым лоскутным одеялом, подложив кулачок под толстую щеку, спала маленькая Надя.

Со скрипом открылась дверь, вошел Матвей. Он был небольшого роста, и только ему — единственному — не приходилось нагибаться, входя в эту низкую дверь.

Подойдя к жене, Матвей тихо, без упрека сказал:

— Опять уходишь, Веруша…

Не отвечая, она продолжала вдевать в уши большие «цыганские» серьги.

— Устала, бедняга… — Матвей подошел ближе к ней.

— Не тронь! — взорвалась Вера. — Нужны мне твои жалости… Мало тебе, что я, как каторжная, и ночь и день на фабрике, что домой иду мертвая, так тебе еще надо, чтоб я и вечером нос не высовывала… Хочу гулять и буду гулять.

Она прошла мимо мужа, надела теплую кофту, потом наклонилась, подняла еловую ветку:

— Хоть прибрал бы. А то мать выносили — вон мусору-то оставили… Прощай!

Скрипнула, хлопнула дверь.

Опустив руки, стоял Матвей посреди комнаты. Он и сам только что с работы. Устал, измучен.

Спала, посапывая, Надюшка.

Ночь. Голый до пояса, наполовину скрытый паром, склонился над корытом Матвей, стирая белье.

Жестокие приступы кашля то и дело схватывали его. Кашель бил его, заставляя сгибаться ниже над корытом. Ходуном ходили острые лопатки.

Заскрипела дверь, и, низко наклонясь под притолокой, вошли двое фабричных.

— Здорово, хозяева, — сказал тот, что постарше, и обвел взглядом комнату. — Ты что ж, опять один дома?

Матвей не отвечал. Из его впалой груди рвался густой, хриплый кашель.

— Мы за тобой, Мотя.

Молча обтерев руки, Матвей оделся и стал одевать сонную девочку.

— Не оставлять же одну…

Он одевал ее умело, ловко, видно делал это постоянно, привык.

Девочка терпела, не хныкала, а когда отец взял ее на руки, прижалась к нему и снова заснула.

— Дорого дал бы — поглядеть завтра на господина Прохорова, — говорил один из фабричных, тот, что постарше. — Ну, как, Матвей, готов?

— Да… всполошатся завтра хозяева, — второй фабричный открыл дверь, выходя, — такого они еще не видели: чтоб не одна фабрика, а вся Пресня стала.

Проходя через сени, Матвей достал из-за поленницы дров пачку листовок.

Они разделили ее на три части, припрятали на себе, под одеждой и вышли на улицу.

Матвей прихватил ведерко с кистью.

— Неладно получается, — негромко говорил тот, что постарше, косясь на девочку, которую Матвей нес на руках. — Верка твоя совсем отбилась от рук. Пьет. Гуляет. Пропадет баба.

Матвей молчал.

— Ну, не хочешь говорить — дело твое. Ребенка жалко.

Вдали раздался протяжный свист, крики.

— Живо расходись, — приказал старший.

Прижимая к себе Надюшку, Матвей быстро пошел по крутому переулку в гору.

Молодой юркнул в ближайшую подворотню, старший неторопливым шагом двинулся вниз по улице.

Визжала гармошка. Слышались топот, свист, гиканье. В женской казарме пьяная гулянка была в разгаре. Несколько мужчин — все хмельные — расположились кто где. Кто на подоконнике, кто на койке. Гармонист, тупой парень с начесом на лбу, наяривал изо всей силы, рвал мехи гармони.

Гулянка происходила в закутке, в конце большой спальни. Женщины, не принимающие в ней участие, легли было спать — да какой тут сон. Они зло поглядывали туда, где все громче и громче визжала гармонь, где в проходе между койками плясала с платочком в руке Верка Филимонова.

— Вот шалава, — ворчала старая работница, издали глядя на нее, — вот они, нынешние-то…

И другая работница сердито говорила:

— Нашла время… кругом тревога, обыски идут…

На соседней койке, уткнувшись в подушку, лежала и плакала молоденькая работница. Она всхлипывала и причитала:

— Боженька мой, боженька…

На девочку не обращали внимания — слезы тут были делом обычным. А Верка притоптывала башмаком, разводила руки и вдруг запела:

И снова бросалась в пляс. Плечи у нее ходили ходуном по-цыгански, волосы рассыпались по спине, широкая юбка на резких поворотах охватывала стройные ноги.

Пьющая компания — женщины и пришедшие в спальню мужчины — ржали, хлопали в ладоши, подбадривали, кричали:

— Жми, Верка, жми!

— Айда!..

— Ох и стерва! Ай да Верка, ай да цыганское дитё!

— У-ух, баба!.. Ну и баба!

Более всех хлопал в ладоши и громче всех орал смазливый малый — некий Артур из красильного цеха. Усы колечками, галстук бабочкой, волосы блестят, в пробор уложены, громадные запонки на манжетах, стекляшка в галстучной булавке…