Алексей Каплер - Долги наши

— И ты еще тут? — удивленно сказала она. — Сколько раз мать говорила отцу: Королев, забей ты этот гвоздь, я опять о него платье порвала…

Она пошла дальше из комнаты в комнату, прикасаясь рукой ко всему на пути, и что-то одной ей понятное попадалось под руку и вызывало горькую усмешку или останавливало ее и заставляло задуматься, погрузиться в воспоминания…

Бульдозерист ждал, поглядывая на дверь домика. Машина грохотала вхолостую.

И вот из дома вышли все трое. Вера бережно поддерживала мать с одной стороны, Алексей Иванович — с другой. Они сходили с крыльца. Вдруг седая женщина опустилась, села на ступеньку и, закрыв лицо руками, горько заплакала.

Бульдозерист видел это, и на лице его мелькнула тень чужого горя. Он переглянулся с шофером такси, ожидавшим своих пассажиров.

Вера обняла мать.

— Мама, родная, — говорила она, — что делать, это жизнь…

Но чем больше говорила Вера, тем горше рыдала мать. Алексей Иванович закусил губу, с трудом удерживаясь от того, чтобы тоже не заплакать.

— Мама, разве ты не говорила, что счастлива?…

— Да, — сквозь слезы отвечала Любовь Васильевна, — конечно, я счастлива, конечно, я счастлива…

И все плакала.

К ним подошла молоденькая девушка. Стараясь держаться непринужденно, она обратилась к ним.

— Простите, товарищи, — сказала она, — позвольте узнать — вы не жили здесь в этих домах?

— Да, жили, — ответил Алексей Иванович.

— Видите ли, товарищи, у меня задание редакции — написать очерк о жителях этих хибарок Разумеется, с современной точки зрения, в контрасте с новым строительством…

— В контрасте так в контрасте, — сказал Алексей Иванович.

— И желательно — очерк о женщинах Трехгорки. Журнал у нас женский… Простите, а вы не связаны ли с Трехгоркой?

— Связаны.

— Но это же чудо! А вы долго здесь жили?

— Лет сто пятьдесят, — улыбаясь и вытирая платочком глаза, ответила Любовь Васильевна.

— Сто пятьдесят лет? — изумилась девушка и стала доставать блокнот из кармана жакета. — Я очень вас прошу, пожалуйста, расскажите о вашей семье… Вы меня очень выручите. Скажу честно, это первое мое задание…

— Ну, если выручу… — улыбалась Люба. — Что ж, поезжайте тогда с нами — мы тут недалеко, в высотном доме.

Потом все направились к такси.

Алексей Иванович помог Любе сесть в машину.

Вера уселась рядом с матерью. Они не закрывали дверь и ждали.

Алексей Иванович стоял возле машины.

Бульдозер взревел и двинулся вперед.

Дом распадался под его ножом, как игрушечный. Звенели стекла, падали балки, рушилась крыша, развалилась печь, будто сложена была из детских кубиков. Упал и забор и столбик у калитки, на котором оставалась едва видная вырезанная когда-то надпись: «Верка-шалава. 1905».

— Что ж — поехали, — сказала Люба.

Но в это время к ним подошел водитель бульдозера.

— Вот, вывалилось что-то из печки… — сказал он, протягивая Алексею Ивановичу железную коробку, — гремит… может быть, нужное…

И ушел.

На коробке сохранилась картинка и надпись: «Монпансье Ландрин».

Алексей Иванович потряс коробочку. В ней действительно что-то гремело. С трудом открыл крышку.

— Люба… серьги твои…

Любовь Васильевна протянула руку, взяла из коробочки грубые, «цыганские» серебряные серьги.

— Как я тогда искала их… Ну, конечно, я их в отдушину положила… Возьми себе, Веруша. Или сейчас такие не наденешь?..

— Что ты, мама, самые теперь модные сережки. Девчонки умрут от зависти.

— Неужели?

— Правда, правда. Теперь все старинное стало самым модерновым.

Машина тронулась.

Люба невидящим взглядом смотрела сквозь окно туда, где лежал в развалинах старый дом. И вот эти развалины стали соединяться, складываться, подниматься…

Дом снова стоял на месте — такой же старенький, дряхлый дом Филимоновых… Он теперь был покрыт снегом.

Круто спускался к Москве-реке этот переулок. Грязный снег лежал на немощеной мостовой. Воробьи копошились в навозе. За унылыми заборами стояли тоскливые деревянные домики.

У калитки домика Филимоновых, на столбе забора были коряво вырезаны слова: «Верка-шалава». Домик стоял в глубине, за палисадником.

При свете свечи, перед мутным зеркалом, с которого наполовину сползла амальгама, наряжалась Вера.