Василий Сабинин - Право на приказ

— Как это он вас углядел? — участливо спросил майор. — Видно, относительно маскировки придется посылать консультанта.

— Спасибо. Сами обойдемся, — холодно ответила Касьянова. — Вы, кажется, не об этом хотели говорить.

— Точно так. Не об этом. Разговор, если позволите, личного характера.

— Может, не стоит?

— Стоит, — твердо сказал майор. — Может быть, вы заметили, что лейтенант Сушков в прошедшие две недели мог к вам явиться, но не явился, хотя, как я предполагаю, вы лично настаивали на этом?

— Положим, — внутренне сжимаясь, ответила Касьянова.

— Он даже хотел это сделать, но я ему не разрешил.

— Это наше личное дело.

— Верно. Ваше. Но и мое тоже. Он, Алешка Сушков, сын моего однокашника по академическому выпуску тысяча девятьсот тридцать пятого года. В сорок первом он служил в штабе одного из корпусов третьей армии. Есть все основания считать его погибшим, и судьба сына мне далеко не безразлична. Вы ведь старше его?

— На двенадцать лет, четыре месяца и три дня. Я все время помню об этом.

— Извините, но прошу понять и меня…

— Не надо. Я знаю, что старуха, что разведенная, что он до меня женщин не видел, что не пара мы, только я ничего этого понимать не хочу. Не хочу! — почти выкрикнула Людмила Алексеевна. — Вот такая, как есть, с ума по нему схожу, потому что люблю. Не поймете вы меня, майор, и больше ничего я вам говорить не буду, не получится у нас душеспасительной беседы.

Майор пожал плечами и промолчал. На этот раз прощание было без церемонных рукопожатий. Касьянова козырнула по-уставному и вышла из штабного блиндажа, кивнула, мол, пошли, Фомину и направилась к выходу из расположения артполка по прибрежной тропинке. Когда пришли в медсанбат, Касьянова все боялась остаться одна, чтоб ненароком не разреветься от того, что услышала, узнала о негаданном препятствии накатившему, на ее несчастье, чувству, запоздалому, как бабье лето.

А через час после ее возвращения из артполка Касьянову в прачечной разыскала Оля Бубенцова, пунцовая, заполошная, счастливая.

— Товарищ капитан! Там вас ищут! Ну, он пришел!

— Кто «он»?

Но уже и сама знала кто, выбежала на улицу, почему-то стащив с головы пилотку, пробежала по двору и прямо у входа в дом, где размещались палаты и ее клетушка-кабинет, столкнулась с Сушковым.

— Не смотри на меня, — попросила она. — У меня глаза красные и лицо поцарапано.

— А я и не смотрю, — пробубнил ей в ухо Алеша, Алексей, радость кареглазая. — Не смотрю. У меня опять до семи тридцати увольнительная. Начштаба выдал. Правильный мужик. Он у нас из генералов. В тридцать девятом ромбы носил, а войну в рядовых начал и обратно до майора дошел.

— Конечно, правильный, — согласилась Касьянова, для которой ничего и никого больше на ближайшие десять часов не существовало.

На следующий день артполк снялся и убыл. Куда и зачем — и спрашивать-то было не положено — это ведь не свой, дивизионный, а резерв Ставки. Тут много не узнаешь.

— Отлюбила свое казачка, — сказал Никитич про Касьянову. — Если артиллерия вперед пошла, то жди раненых. Такое наше дело. Давай, старшина, сарайчик подлатаем, печку поставим — человек на тридцать помещение получиться может.

И Фомин с ездовым пошли чинить старый сенной сарай.

С плацдарма за Вислой, нарастая, гремела канонада.

Затишье кончилось.

Происшедшие события в медсанбате капитана Касьяновой вроде бы никаким боком не касались старшины Фомина, и все эти внезапные страсти, любови и другие следствия уже хозяйственного ража ездового Рассохина, из-за которых в эту житейскую и в то же время не совсем такую уж обыкновенную историю были втянуты соседние части, кто-то из дивизионных острословов окрестил «любовью фронтового значения». Поневоле принимая участие во всем этом, то в нелепой должности амурного посыльного, то просто в качестве невольного свидетеля и слушателя пересудов девчачьего персонала медсанбата, Фомин и сам не заметил, что у него у самого началось исцеление души, до крайности ожесточенной военными годами.

Целых три года он видел только войну и самое худшее в ней.

С того осеннего дня в сорок первом году, когда он шагнул в колонну беженцев, уходивших из Артемовска по ворошиловградскому шляху, просто военные трудности, трудности времени сменились муками, унижениями и жизнь стала отсчитываться совсем другими мерками, да и можно ли было называть жизнью?