Александр Штейн - И не только о нем...

«Борису Ильичу Збарскому в память о тяжелых временах для СССР. Ф. Дзержинский. 1926 год».

Стенографистка терпеливо ждала.

— С чего же мы начнем? — неожиданно спросил. Растерянно на него взглянула. — Дело все в том, — продолжал он, улыбаясь, — что я очень люблю читать мемуары, зачитываюсь ими допоздна, кстати, вы не обратили внимания, что мемуаристы, во всяком случае некоторые из них, уверяют, притом настойчиво, что у них сохранились воспоминания с двух-трех лет, иные даже убежденно доказывают, что их память начинается и с одного года… — Тут он, прервав, удивленно спросил: — А зачем вы все это пишете? Это я ВАМ говорю.

— Я думала, — смутившись, сказала стенографистка, — это начало.

— Погодите, погодите. Как начало? А впрочем… Пусть это и будет начало. Стало быть, записали — про памятливых мемуаристов? Пошли дальше. «Нет, я не принадлежу к таким счастливцам и знаю все лишь со слов матери, в частности, что родился хилым ребенком, выносили меня в сад и сажали там на кучу песка. По рассказу же матери, я и не говорил, представьте, до трех лет. И настолько плохо реагировал на окружающий мир, что близкие не были уверены в моем зрении. Да, стыдно признаться, но я производил впечатление полуидиота».

— И это писать? — поморщившись, переспросила стенографистка.

— Несомненно, — подтвердил он и улыбнулся. — Тем более что наш домашний врач, отчим вашего отца — драматурга Александра Петровича Штейна, — успокаивал мать тем, что она имеет еще двух детей, по-видимому считая, что я долго не проживу. Не могу сказать, что это было утешением для моей матери. Но врачи есть врачи, и отчим драматурга, признаюсь честно, не составил исключения. Нет, это не пишите, это уже я говорю вам. Зачеркнули. И хватит — о раннем детстве. Пошли дальше? «Так как наверняка я не доживу до своего столетия, можно начать с года моего рождения. Итак… город Каменец-Подольск, в котором я родился в 1885 году, в те далекие времена находился совсем близко от границы Австро-Венгерской империи. Речка Збруч, пограничная, была всего лишь в 15—20 километрах, впрочем, верстах…» Написали — «верстах»? Тогда счет еще не шел на километры… Можно дальше? «Сам Каменец-Подольск привольно и живописно раскинулся на огромном холме, вокруг которого столь же живописно, красивой петлей извивалась другая речка — Смотрич. Белые домики центральной части города спускаются по крутому берегу к самой-самой речке. Южный мост, так называемый Турецкий, соединяет город с его предместьем — Подзамчей. Мост этот, сложенный из камней еще турками, владевшими тогда Каменец-Подольском, соединял город со старинной турецкой крепостью, ее остатки сохранились по сей день.

Железной дороги не было и в помине. По шоссе, выложенному булыжником, громыхают фаэтоны, запряженные четверками резвых лошадей, тарахтят почтовые брички, в них, яростно размахивая кнутами, гонят лихие ямщики в четырехугольных шапках со сверкающими на солнце медными бляхами. Чиновники вальяжно едут на перекладных.

Почту в городе содержат частные лица на арендных правах. Владелец дома, в котором ваш покорный слуга явился впервые на свет, как раз и был таким содержателем почты. И таким образом, как вы, вероятно, представите сами — все мои детские воспоминания о родимом крове переплетаются со ржанием лошадей, громыханьем неимоверного количества бричек, памятью о центре почтового двора, о конюшне, в которой стояло по семьдесят — восемьдесят лошадей. Было тут и грубой постройки помещение, где отдыхают ямщики, была и «ожидальня» для пассажиров, она так и звалась — «ожидальня»… Был еще и внушительный склад фуража, сбруи и прочих атрибутов тогдашней почтовой станции. Все это кануло в вечность, однако и навечно осталось в моей памяти… Помню особенно отчетливо двор, вымощенный большими каменными плитами неправильной формы. В памяти и сейчас — жаркий день, солнце ярко светит в безоблачном небе. Выбегаю на двор, замираю от восторга… Сын нашего домовладельца, Люля, сидит на небольшом жеребенке без седла, держась обеими руками за голову лошади. Дворник нашего дома держит лошадку за уздечку и водит ее по двору. Люля старше меня года на четыре, я потрясен тем, что он ездит верхом на самой настоящей лошади. Желая похвалиться перед нами, мальчишками почтового двора, он гордо кличет нас по имени, мы гурьбой бежим за отважным всадничком и визжим от восторга. Вдруг на крыльцо черной лестницы нашего дома выходит мой отец. Это — самое раннее о нем воспоминание. Высокий, худой, с небольшой бородкой… Он идет к дворнику, берет у него из рук уздечку, снимает Люлю с лошади, подхватывает меня одной рукой и сажает на лошадку. Разве передашь словами восторг, которым я был охвачен? Прикасаюсь к теплому, потному телу лошади — живой, настоящей, мои ножки раздвинуты до отказа и плотно прижаты к крупу. Голова кружится от необыкновенной высоты, на которой я неожиданно очутился, ведь сейчас я почти одного роста с отцом! Только подумать! Крепко ухватившись за гриву лошади, смотрю сверху на мальчишек, окруживших нас. Все во мне дрожит от восторга. Отец начинает потихоньку водить лошадку по двору. Сколько нежности и любви я тогда почувствовал впервые к своему отцу, так разгадавшему мою мечту, доставившему мне незабываемое счастье… И долгое время в нашем доме были разговоры о том, как я катался на лошади.