Лара Прескотт - Секреты, которые мы храним. Три женщины, изменившие судьбу «Доктора Живаго»

Он поднял вверх палец.

– Ничего плохого? – переспросил он. – Мы сами это решим… со временем, – он вздохнул и поковырялся в зубах толстым желтым ногтем большого пальца. – Со временем, как я уже сказал.

Я надеялась на то, что меня скоро освободят, все недоразумения останутся в прошлом, и я встречу Новый год с бокалом грузинского вина у зажжённого камина в обществе Бориса.

– Так что же вы сделали? – мужчина покопался в бумагах и достал документ, отдаленно напоминающий ордер. – «Выражала антисоветские настроения террористической направленности», – зачитал он, словно список ингредиентов для приготовления медовика.

Считается, что человек холодеет от ужаса. Меня же его слова обожгли словно огонь.

– Пожалуйста, – попросила я. – Я хочу поговорить со своей семьей.

– Позвольте представиться, – произнес мужчина, откинувшись на спинку кресла. Заскрипела кожа обивки. – Ваш покорный следователь. Чаю не желаете?

– Да, спасибо.

Он даже не пошевелился, чтобы налить мне чая.

– Меня зовут Анатолий Сергеевич Семенов.

– Анатолий Сергеевич…

– Можете звать меня просто Анатолием. Нам с вами, Ольга, предстоит хорошенько узнать друг друга.

– Пожалуйста, называйте меня Ольга Всеволодовна.

– Хорошо.

– Я прошу вас, Анатолий Сергеевич, быть со мной откровенным.

– И я, Ольга Всеволодовна, прошу вас быть со мной откровенной, – он достал из кармана грязный носовой платок и высморкался. – Расскажите мне про роман, над которым он работает. Я о нем кое-что слышал.

– Например, что?

– Это вы мне расскажите, – ответил он, – о чем роман «Доктор Живаго»?

– Не знаю.

– Не знаете?

– Роман в работе. Он еще не написан.

– Давайте поступим так: я оставлю вас одну, дам вам бумагу и ручку. Может быть, вы вспомните, что знаете об этом романе, и аккуратно запишете. Как вам такое предложение?

Я молчала.

Он встал и положил передо мной стопку листов бумаги. Достал из кармана ручку с золотым пером.

– Вот, моей ручкой, пожалуйста.

После этого следователь вышел, оставив меня с бумагой, ручкой и тремя охранниками.

«Дорогой Анатолий Сергеевич Семенов,

Как мне правильно написать признание? В виде письма?

Да, я хочу кое в чем признаться, но это не то, что вы хотите от меня услышать. И даже делая это признание, я не знаю, с чего его начать. Поэтому начну с самого начала».

Я положила на стол ручку.

Впервые я увидела Бориса на чтении. Он стоял за деревянной трибуной. Его седые волосы и высокий лоб блестели в ярком свете направленного на сцену прожектора. Широко раскрыв глаза, он читал свои стихи. Выражение его лица было детским. От него исходили волны радости, которые доходили и до меня, сидевшей на галерке. Он стремительно жестикулировал, словно дирижировал невидимым оркестром. В некотором смысле он действительно им дирижировал. Иногда кто-то из публики не мог сдержаться и выкрикивал строки стихов еще до того, как их успел произнести автор. В какой-то момент он остановился и посмотрел вверх прямо в свет прожекторов, и я клянусь, что он увидел меня, сидевшую на балконе. Наши взгляды встретились. Когда он закончил чтение, люди повалили на сцену, а я осталась стоять, сцепив руки и забыв похлопать.

Я осталась стоять, когда мой ряд, затем балкон, а затем и весь зрительный зал опустели.

Я снова взяла ручку.

«Или лучше начать с того, как все это началось?»

Спустя почти неделю после того выступления Борис стоял на толстом красном ковре в приемной нового главреда «Нового мира» Константина Михайловича Симонова – писателя, имевшего огромный гардероб довоенных костюмов и два кольца-печатки с рубинами на пальцах, которые клацали друг о друга, когда он курил трубку. Писатели часто заходили в редакцию этого литературного журнала. Зачастую именно я показывала им здание редакции, предлагала чай и выводила их на обед в качестве жеста доброй воли со стороны издательства. Но Борис Леонидович Пастернак был самым известным из живых поэтов России, поэтому Константин лично водил его по редакции и знакомил с сотрудниками: составителями рекламных текстов, художниками, переводчиками и всеми остальными. Вблизи Борис оказался еще более привлекательным, чем когда я его видела на сцене. Ему было пятьдесят шесть лет, хотя выглядел он на сорок. Борис обменивался любезностями с людьми, пытливо рассматривая их, а его высокие скулы подчеркивали улыбку.

Они приближались к моему рабочему столу, и я схватила перевод, над которым работала с утра, и начала от балды что-то отмечать в поэтическом разделе. Спрятанные под столом ноги в чулках я быстро вставила в туфли на высоких каблуках.