Джеймс Брендон - Зигги Стардаст и я

– …и всегда буду жить, сожалея об этом…

Подскакиваю.

– Вы заставляли меня все это время думать, что я сумасшедший!

– Мне так жаль…

– Но я знал! Я знал , что вы неправы, и… – Мерю шагами коридор. Так быстро, что кажется, будто вот-вот взлечу и пробью потолочные плитки. – Вы и папа убеждали меня, что я больной и останусь таким до конца жизни, но я знал, что я просто не такой, и…

– Ты имеешь полное право злиться, Джонатан…

– Я не… Я не знаю, что должен чувствовать, но это не злость, нет… Я… я даже не знаю… Так странно слышать от других то, что всегда знал… особенно от вас , но… Это еще и… не знаю… короче, это не неожиданность, это… Словно все только что встало на свои места, и… Мне надо идти. Надо поговорить с папой. Мне нужно быть с ним сейчас. – И я, не прощаясь, иду прочь.

– Конечно. Мы можем потом поговорить…

Оборачиваюсь. Она сидит, сжавшись в комок, обнимая себя за плечи. О, мне знакомо это чувство!

– Нет, доктор Эвелин. Нам больше не о чем говорить.

И ухожу от нее, чтобы наконец сказать папе правду.

Писк аппаратуры, шипение, папино хриплое дыхание плывет по палате. Над его головой жужжит лампочка. Пахнет подсохшей рвотой и мочой, а поверх примешивается запах дезинфицирующего средства. Он спит, так что я устраиваюсь в кресле и смотрю, как отец лежит, такой спокойный и мирный, каким я ни разу не видел его за всю жизнь.

Может, он наконец обрел покой…

Как я.

15 июля 1973 года, воскресенье

Как и папа, последние два дня я то в сознании, то без.

Наверное, устал сильнее, чем думал.

Я вываливался из собственных снов без сновидений, когда он вскрикивал то ли от боли, то ли от кошмаров, а может, и того и другого вместе. Веки трепетали, губы кривились. Пепельно-серый и липкий, он напоминал привидение. Бегали медсестры, возились то с этой коробочкой, то с той трубкой, вычищали озера пота и нечистот. А потом он снова уплывал в Кодеинленд.

Нынче утром, когда я просыпаюсь, в палате тихо. Свет с улицы режет глаза. Такой острый и яркий, что не вижу ни облаков, ни деревьев, ни холмов, ни какого-либо подобия жизни: мир – один большой белый холст. Догадываюсь, что медсестры отдернули занавески…

– Привет, приятель.

– ИИСУСЕ!!!

– Извини, что напугал.

Он сидит, руки сложены на коленях. Улыбается – по-настоящему – словно сидел и ждал этого момента несколько часов. Его лицо чуть порозовело, но глаза обведены чернотой и запали.

– Привет, – говорю я. – Ты очнулся.

– Ага, не хотел будить тебя. Мне нравилось смотреть, как ты спишь. Ты выглядел таким умиротворенным.

– О…

Отлично, папу явно навестили три призрака [83] Аллюзия на трех призраков Рождества из «Рождественской песни» Диккенса. . Не уверен, что готов к этому.

– Приятель, у тебя голос стал такой… – продолжает он.

– Да.

– Ого!

– Я в курсе.

– Ох…

Не знаю, как себя вести. Не понимаю, что происходит. Он не смотрел на меня так со времен высадки на Луну. Поворачивается к окну и качает головой. Я не двигаюсь.

– Накидай мне в чашку льда, пожалуйста, сынок.

– Конечно. Хочешь воды? Я могу принести…

– Нет, только струганого льда.

– А…

Беру с раковины бумажный стаканчик, выбираю мелкий лед из пластикового кувшина. Подтаскиваю кресло и сажусь рядом.

– Во рту ужасно пересохло, – жалуется он, хрустя льдинками.

Сидим молча.

– Медсестры сказали, что ты здесь с того самого вечера, – говорит отец спустя какое-то время.

– Да.

– Спасибо.

Мямлю «данезачто» и шаркаю кедами по кафелю. Ого, первый раз обратил внимание: исцарапанные, убитые в хлам.

Снова молчание.

Глухой перестук льдинок в стаканчике.

Писк резиновых подошв по полу.

– Тебе очень больно? – спрашиваю, не поднимая взгляда.

– Нет, уже лучше. Этот чертов кашель пока никуда не делся, но лучше…

Киваю.

– Наверное, я с этой пневмонией проходил несколько недель. Прикинь? Потом у меня случилась та лихорадка и… проклятье, я чуть не помер. Думал, мне каюк, приятель.

Перестаю елозить ногами, но взгляд по-прежнему в пол.

– Странно как… Живешь и знаешь, что однажды это случится. Но никогда по-настоящему не думаешь об этом. А потом что-то случается – хрясь, и… не знаю, весь мир переворачивается. Вверх тормашками…

Поднимаю взгляд. Его глаза – не растерянные, не подернутые плотной дымкой гнева. Нет, они на самом деле искрятся. Я его вижу. Впервые снова вижу его: моего папу.

– Знаешь, ко мне в бреду приходила мама, – говорит он.