Борис Заборов - То, что нельзя забыть [журнальный вариант]

И наконец само собой стало понятным происхождение подвала на высоком берегу. Просторный подвал был выложен большими булыжниками. Три или четыре гранитные ступени спускались вниз. Мы, мальчишки, любили это заросшее бурьяном место. Жгли там костры, пекли картошку и рыбу. За этими могучими стенами мы чувствовали себя отделенными от повседневной жизни наверху. Но однажды этот подвал мог стоить мне и моим приятелям жизни.

Старший брат одного из пацанов рассказал, что он помнит, как дядьки по­сле войны закопали рядом с деревней в березовой рощице перед лесом немецкие снаряды или бомбы. Мы подбили этого взрослого дурака показать это место. Хотя прошло как минимум пять лет и роща разрослась, он достаточно точно указал, где копать. На второй день раскопок чья-то лопата звякнула о металл. Три огромных снаряда лежали, сложенные пирамидой. Дождавшись вечера, когда стемнело, мы перетащили снаряды в подвал. Собрали хворост. Сверху уложили снаряды и подожгли костер. Затем бросились бегом в деревню по домам, каждый к себе. Время, казалось, остановилось. Я сказал маме, что хочу в туалет, и собрался уже выйти во двор, когда… Мощность взрыва была такова, что вздрогнул дом, и многие стекла в оконных рамах, как стало ясно на следующий день, полопались. Деревня выбежала в панике на улицу, а через некоторое время приехали спецмашины из районного центра. Заключили, что где-то взорвались мины военных времен. Мы были вне подозрений. Никто не мог подумать, что пацаны могли сделать то, что сделали мы.

На следующий день, сгорая от любопытства, мы собрались у подвала. Никаких следов взрыва мы не нашли. Подвал был таким же, как накануне. Ни­сколько не пострадал.

Какая же окаянная сила стерла с лица этих мест загадочную цивилизацию, виденную мной на фотографиях в альбоме? Да уж и сказать нечего.

Ядя спустилась с чердака в «нижний мир», и я остался один. В моем воображении, сменяя друг друга, рисовались удивительные картинки: Ядя, прозрачная, словно фея, плыла над гранитной набережной. Она была в длинном до пят красивом платье и в умопомрачительной шляпке. Она все время смеялась и повторяла: «Барыс, я хочу увесь час цябе цалаваць». Я плыл рядом с ней в высоком белом цилиндре с сигарой в зубах. Пронзительно свистнула «кукушка», элегантный паровозик с большими красными колесами и высокой, раструбом кверху трубой. Труба попыхивала, выбрасывая кольца легкого дыма, как моя сигара. Два голубых вагона с ажурными занавесками на окнах остановились у перрона. Проводник в форменной фуражке открыл двери. Первыми выходили мужчины. Услужливо подавали руку дамам. Дамы спускались по ступенькам вагона, игриво приподнимая правой рукой подолы длинных платьев. Открывались стройные ножки в туфельках на каблучках, а выше — волны кружевной пены нижних юбок. Мужчины, словно ненароком, заглядывали под юбки. Затем все шли к вокзалу. А вокзал — домик из зазеркалья. Голубенький, под односкатной крышей, выложенной пластинками, как чешуя золотой рыбки. Под крышей — резной узорчатый карниз, похожий на кружева нижних юбок у дам. Вокруг вокзала — балюстрада с витыми балясинами. Господа проходили вокзальные помещения и спускались по широкой деревянной лестнице с голубыми перилами к озеру. А там у причала уже покачивались яхты и лихие матросы, загорелые, усатые, в майках с широкими синими полосами, спешили подать свои лапищи дамам. Дамы опять задирали свои юбки. Но лихим матросикам никак невозможно было увидеть кружевные юбочки, так как они стояли высоко на корме, а дамы ступали вниз. И вот уже белые паруса разлетаются по озерной зыби, словно мотыльки-однодневки.

Ну и черт с ней, с этой исчезнувшей Атлантидой, вынырнув из сладких сновидений, подумал я. Ну и хорошо, что канула. Ведь иначе не было бы у меня в жизни ни Яди, ни Тадика — верного оруженосца. Он любил носить мой этюдник, перекинув ремень через левое плечо, а на правом — старый баян, с которым не расставался никогда. Я писал этюд, а Тадик, устроившись где-нибудь неподалеку в разросшихся кустах бузины или в лопухах, наигрывал незатейливые мелодии здешних мест.

Да, все было бы иначе. И я был бы сегодня не Я, не будь этого былого. Был бы кто-то другой, кто носил бы мое имя. Без моего прошедшего настоящего не было бы и моего былого будущего…

Неожиданно проявилось в памяти время, когда в нашей квартире работали военнопленные немцы. Их было двое. Они делали ремонт и украшали потолки лепными гипсовыми розетками. Мама разговаривала с ними на идише. Они хорошо понимали друг друга. Мама приглашала немцев к столу, кормила обедом. Они ели с аппетитом и благодарно улыбались. Уходя после работы, норовили поцеловать фрау маме ручку. Облик одного из них полностью обесцветился в памяти. Второй, много старше, высокий, с острым, подвижным, как гильотина, кадыком на худой гусиной шее запомнился хорошо. Он показывал маме маленькие фотокарточки своей семьи, и я видел слезы на маминых глазах. Мамины слезы меня тревожили, я пристально наблюдал издалека за немцем и был готов в любую секунду броситься на мамину защиту. Проходя мимо, высокий худой норовил погладить меня по голове. Я резко отступал и смотрел на него сурово, как на фашиста. Мамины родители, четыре сестры и брат Яков были удушены в фашистских газовых камерах.