Борис Заборов - То, что нельзя забыть [журнальный вариант]

Летних впечатлений у окна у меня нет. Летом наша семья уезжала в далекую лесную деревню Купа, которая своей единственной улицей выходила из лесу к необъятному озеру Нарочь. В этой деревне проходили незабываемые летние месяцы моего отрочества.

Вспоминая далекое, сразу слышу шумы и запахи времени, и тут же из них рождаются, словно фантомы, зримые образы быта, события, люди. В избе, в которой мы жили, стоял густой устойчивый запах, который описать словами невозможно. Он был спрессован и настоян десятками лет на множестве его составляющих «ингредиентов». Охразолотистые стены из тесаных сосновых бревен, деревянный балочный потолок, пол из подвижных скрипучих половиц — все впитало в себя запахи жизни. Запахи приготовленной в русской печи пищи, не сравнимый ни с чем запах свежеиспеченного хлеба, домашнего скота, сеновала, ароматы окружных лесов, озерной свежести и утреннего тумана. Вот и сейчас этот неописуемый запах земного бытия обволакивает меня, проникает во все поры. Запах тишины, покоя мирной жизни. Запах сытости. Те, чье детство прошло в годы войны, поймут, о чем я говорю.

Ядя, трогательная, милая Ядя, младшая дочь хозяев. Она ниточкой вилась за мною повсюду. Могла часами молча, пристроившись где-нибудь, наблюдать наши мальчишечьи, не всегда безвинные забавы. Она любила смотреть, стоя за моей спиной, как я рисую.

На чердаке, под стропилами нашего дома, мы с Ядей устроили себе шалаш у слухового окошка. И когда разбредался взрослый народ, поднимались по крутой деревянной лестнице на «гару». Там, наверху, был другой мир и другое время. За долгую жизнь дома чердак накопил множество разных предметов, которые встретить внизу было невозможно. Запыленные, ставшие приютом мышей и всякой мелкой живности, никому не нужные, они хранили в себе утерянное навсегда время.

Я просил Ядю поцеловать меня в щеку, а она почему-то касалась губами моей руки. Мне было очень неловко от этого. Я же прикасался к нежному месту около ее уха и, мало-помалу смелея, приближался к ее губам. Ядя смотрела на меня, не отталкивая и не поощряя. Я замирал от тревожных и волнующих токов во всем теле. Я уже знал, что прячется у девочек под платьицем. Я трепетал. Но не от избытка целомудренного воспитания останавливался перед искушением. Совершенно невозможно было предвидеть Ядину реакцию. То ли завопит, как резаная (я слышал уже ее истерики), то ли поощрит молчанием… А что тогда?.. Мне становилось страшно, и я предлагал пойти в дальний угол чердака, где была целая гора сваленных, порой полуистлевших газет, журналов, книг, каким-то чудом сохранившихся с тех пор, когда эта территория была «под Польшей». Мы с Ядей совершали захватывающие прогулки в мир, неведомый нам. Картинки и тексты на непонятном языке удивляли нас, рождая любопытство, возбуждая воображение. Мы могли часами перебирать ветхие страницы, пока голос кого-либо из взрослых из «нижнего мира» не интересовался: «А что вы там затихли наверху? А ну-ка слазьте». Что они могли понять, эти живущие внизу. Им был недоступен мир наших грез, мир наших привилегий, улетов фантазии, шепотов. Этот мир принадлежал только Яде и мне. Там, наверху, мы дышали другим воздухом, пыльным, конечно, но таким чистонежным.

Однажды в этом завале я нашел альбом удлиненного по горизонтали формата, хорошо сохранившийся. На его обложке было написано «Озеро Нарочь», по-польски. В то, что я увидел уже на первой фотографии, поверить было совершенно невозможно. По широкому пространству озера скользили яхты под белыми парусами. На набережной, выложенной гранитом, фланировали дамы в длинных роскошных платьях, мужчины в цилиндрах и строгих рединготах поддерживали дам под ручку. На высоком берегу стоял маёнтак, барский дом, который был похож на сказочный терем. По косвенным признакам рельефа полуострова, который острой косой врезался в озеро, нужно было признать, что все это невообразимое чудо было вот здесь, в трехстах метрах от чердака, где я зачарованно перелистывал страницы альбома. И было это не тысячу лет и даже не сто тому назад, а до войны. Дядька Тихон подтвердил, что, когда был пацаном, как мы, все это видел и помнит.

Но как эти роскошные господа попали сюда, где жили, что ели? Наконец, не бегали же шикарные дамы в пернатых шляпках и в платьях до пят справлять нужду в лес! Мы знали все на километры в округе. Никаких признаков и следов цивилизации нигде не наблюдалось.

Позже вспомнились мелкие вещи, о которых в малолетстве не задумываешься. В лесу, неподалеку от Купы, был маленький участок, свободный от деревьев. На этом участке сохранились останки опрокинутого набок маленького паровоза-кукушки. Он так проржавел, что металл, некогда мощный, стал тонким и дырявым, как сито. Он зарос бурьяном, а сквозь отверстия проросли всякие лесные травы и цветы. Вокруг происходила лесная жизнь. А неподалеку валялись разъеденные ржавчиной и природной нетерпимостью к чужеродным телам рельсы узкоколейки.