Григорий Аросев - Владимир Набоков, отец Владимира Набокова

С прочим же спортом все еще проще. В. Д. Набоков рос в то время, когда проживающие в Санкт-Петербурге подданные Великобритании в массовом порядке основывали общества любителей различных видов физической активности, что героем нашей книги как настоящим англофилом не могло быть оставлено без внимания. В его детстве ни о каком футболе или теннисе (тогда он назывался лаун-теннис) речи идти не могло, однако потом, когда он уже сам был преподавателем, некоторые спортивные дисциплины были им покорены – в частности, бокс, гимнастика и фехтование. В. Д. Набоков считал, что спорт укрепляет и дополняет интеллектуальные занятия, и вместе с женой всячески приучал к нему своих детей. Да и предложение Елене в 1897 году он сделал во время велосипедной прогулки (а говорят, они и познакомились, когда случайно встретились во время похожего проведения досуга) – вот и совершенно практическая польза от физических упражнений!

Как мы можем заключить из некоторых воспоминаний, с практикой других видов спорта, помимо шахмат, у его сына все было получше: он и в футбол играл в Тенишевском училище в Санкт-Петербурге, а потом в команде кембриджского Тринити-колледжа и в Берлине до 1932 года (везде на позиции вратаря – самой эгоистичной, самой ответственной и самой одинокой во всем футболе, идеально подходящей как в целом любому писателю, так и самому Набокову), и участвовал в боксерских соревнованиях в том же Кембридже. Позднее он даже несколько раз дрался, демонстрируя приемы английского бокса, в том числе защищая честь своей жены, к которой однажды пристал с неприличными предложениями какой-то тип в баре на берегу Балтийского моря. Ну а главное – В. В. Набоков в Берлине зарабатывал как преподаватель спортивных дисциплин: бокса и тенниса. С пониманием бокса, рискну предположить, у Набокова все было немного лучше, по крайней мере драка на кулаках между Мартыном Эдельвейсом и Дарвином из романтического романа «Подвиг», очевидно, написана человеком, который смотрел поединки и был в курсе дела. Хотя с описанием бокса, к примеру, у Джека Лондона набоковские пассажи не сравнить.

Теннис В. В. Набоков знал еще лучше: оба, отец и сын, играли в теннис еще в благополучные времена, в Выре, где были оборудованы даже теннисные корты (смотрители музея в Рождествено рассказывают, что для их строительства были не только приглашены рабочие из Пруссии, но и даже дерн оттуда привозили, да и вообще, даже у императора корта не было, а у Набоковых их было целых два). На фотографиях тех лет нет-нет да и промелькнет теннисная ракетка у кого-то в руках, а ВДН, по рассказам сына в «Других берегах», обладал «сильной прямой подачей в классическом стиле английских игроков того времени». Позднее, на первом этапе эмиграции, в Лондоне, оба Владимира следили за матчами Уимблдона в 1919-м или 1920 году, о чем вспоминал Набоков-писатель, на сей раз указывая предельно конкретные подробности матчей тех лет. Переехав в США, Набоков не забросил теннис, но в силу физических особенностей – он изрядно располнел – не стремился к победе над соперником, а просто наслаждался игрой.

Разумеется, футбол и теннис тоже упоминаются в его текстах, есть даже стихотворения, которые так и называются: Football и Lawn-tennis. Но наиболее трогательный фрагмент, когда В. В. Набоков обращается к спортивным реалиям, – лекции о «Дон Кихоте». Резюмируя поединки хитроумного идальго, Набоков писал: «Итак, финальный счет 20:20, или – если придерживаться теннисного счета – 6:3, 3:6, 6:4, 5:7. Но пятый сет так и не будет сыгран; матч прерывает Смерть».

Матч находившегося в прекрасной физической и интеллектуальной форме Владимира Дмитриевича тоже прервала смерть (или Смерть – по выражению Набокова-младшего). Но многие свои привычки, пристрастия и взгляды он успел передать детям, и Владимир не только перенял их, но и сделал неотъемлемой частью своей жизни и своих книг. Если же попытаться описать их отношения одной фразой, лучше самого В. В. Набокова не скажешь: в романе «Память, говори» он говорил о «нежной дружбе» и «совершенном согласии».

И еще: «…в отношении моем к отцу было много разных оттенков, – безоговорочная, как бы беспредметная, гордость, и нежная снисходительность, и тонкий учет мельчайших личных его особенностей, и обтекающее душу чувство, что вот, независимо от его занятий (пишет ли он передовицу-звезду для “Речи”, работает ли по своей специальности криминалиста, выступает ли как политический оратор, участвует ли в своих бесконечных собраниях), мы с ним всегда в заговоре, и посреди любого из этих внешне чуждых мне занятий он может мне подать – да и подавал – тайный знак своей принадлежности к богатейшему “детскому” миру, где я с ним связан был тем же таинственным ровесничеством, каким тогда был связан с матерью или как сегодня связан с сыном».