Александр Королев - Илья Муромец

Былины Крюковой наглядно показывают, какое в связи с процессом варьирования сложное дело хронологическое прикрепление фольклорного текста. Так, например, в былину об Алеше Поповиче, т. е. в текст, возникший, очевидно, в XIII в., она неожиданно вводила не только героя Смутного времени Скопина-Шуйского, но и советских пограничников. Среди известных нам сказителей Марфа Крюкова выделяется не только объемом своего репертуара, но и склонностью к импровизации. Я помню, как известный фольклорист Н. П. Андреев, послушав в исполнении прославленной сказительницы ряд классических сюжетов, отметил необычайную широту ее репертуара, а затем задумчиво сказал: „Если бы все сказители были похожи на Марфу Семеновну, у нас сейчас уже не было бы ни одной былины“». {507}

Однако развитие отечественной фольклористики в 1930-х годах вовсе не сводилось к описанным выше идеологическим просчетам и конъюнктурным нелепостям. Нельзя не согласиться с определением, которое дал тому времени упоминавшийся выше К. В. Чистов: «…Все же в целом это был период бурного развития фольклористики, ее „серебряный век“, если „золотым веком“ считать время взлета фольклористики в середине XIX в. и в начале его второй половины. Оба периода, кроме многочисленных исследований, оставили целую серию фольклорных сборников, ныне ставших уже классическими». {508} К сожалению, естественное течение дел не только в науке, но и в жизни нашей страны тогда было прервано начавшейся Великой Отечественной войной…

Вскоре после освобождения столицы республики в Петрозаводск приехали фольклористы В. Г. Базанов, А. В. Белованова и А. П. Разумова. Осмотрев сгоревшее здание Карело-Финского государственного университета, увидев здесь груды обуглившихся книг, ученые зашли в студенческое общежитие Вузовского городка, превращенного оккупантами-финнами в концлагерь. За Вузовским городком, в поселке Кукковка, располагался другой лагерь. В одном из серых бараков еще оставались старушки из Заонежья — бывшие заключенные, которых не успели отправить по домам. Здесь-то ученые и приступили к записи единственного тогда актуального в Карелии фольклора — плачей, в исполнении женщин-узниц. {509} Затем, осенью 1944 года, вместе с очередной партией освобожденных из неволи людей, экспедиция погрузилась на пароход и отправилась в Великую Губу, чтобы отсюда начать первое после страшной войны обследование селений Заонежского края. Увиденное поразило Базанова и его спутниц: «…В „красовитом Заонежье“, прославленном былевой поэзией, мы застали груды развалин. На каждом шагу виднелись следы недавних преступлений. Там, где колосились рожь и наливался овес, вырос бурьян, и кустарники покрыли пахотную землю. От крестьянских изб и разной деревенской утвари остались жалкие остатки. Все было предано огню или расхищено захватчиками». {510}

Искать былинную поэзию здесь было бессмысленно. Многие сказители не пережили оккупацию, погибли в финских концлагерях. Сердце Олонии, легендарной «Исландии русского эпоса», было растоптано вражеской пятой, всё вокруг исковеркано и загублено. Удивительный край свободных людей, не знавших рабства и войн, зажиточных и гордых, изничтожили. Теперь стало не до героических былин, фольклористы фиксировали одни плачи. Женщины, многое повидавшие в финских концлагерях, сидя на крыльце разрушенного дома, заводили причеть о детях, погибших на подневольной работе (замерзших в лесу, надорвавшихся, утонувших во время сплава, пропавших в «болотах топучих» или вообще неизвестно где) или расстрелянных, умерших от болезни, подорвавшихся на «минищах вредных», о погибшем на фронте сыне (бесценной для матери «скачёной жемчужинке») или муже («миленькой законной семеюшке»), о «приувезенном» или «приразрушенном хоромном строеньице», в котором «поразломаны косивчаты окошечка», «порасшиблены хрустальные стеколышки», «порастрепаны кирпичны белы печеньки», «порассвистаны двери наши дубовые» и увезены дубовые полы, о растащенных «самоварах золоченых» и «прибитых стаканчиках хрустальных», о «призабранной дворовой скотинушке» и «приотнятой удоистой коровушке», о «запустошенных все полянах хлебородных» и «запущенных все лужках да сенокосных», и о себе «горюхе горегорькой», о своей жизни в оккупации, о пережитых холоде и голоде, о скитаниях после изгнания из «хоромного строеньица» с детьми по чужим подворьям, о жизни за колючей проволокой, где прошли «три учетных долгих годушка», о непосильной работе, на которой потеряно «все здоровьице» и много еще о чем — страшном…