Анатолий Гордиенко - Давно и недавно

В самом начале 1945 года вызывают в столицу, получаю направление на первый Белорусский фронт к Жукову. Снимаю взятие Варшавы, Познани. Снимаю Жукова, Чуйкова, Берзарина. Снимаю, как славяне наши вышли к Одеру.

В киногруппе нашего фронта было на тот час двенадцать операторов. Конечно, среди нас выделялся Роман Кармен. Но о нём особый, отдельный разговор, тут одной фразой не отделаешься.

Где-то так в начале марта собирают всех фронтовых кинооператоров, всех, кто смог добраться в Москву. Ставят нам задачу — снимать битву за Берлин. Руководителем назначен замечательный человек, толковый кинорежиссёр Юлий Райзман. Каждому оператору даётся отдельное конкретное задание, кому авиация, кому танковые войска, кому бог войны — артиллерия. Меня прикомандировывают лично к Жукову. Велено киноплёнки не жалеть, снимать маршала днём и ночью. Но Жуков сниматься не любил.

Приходилось действовать исподтишка, подглядывать, снимать телевиком издалека. Нагоняй частенько получал от его адъютантов, а бывало, и от самого ругательные слова слышал, а я ведь офицер, капитан по званию, а за что нагоняй? За то, что я его увековечил. За то, что сейчас эти кинокадры — Жуков на КП, Жуков у карты, Жуков и генералы — подлинно золотые, их на запад уже продали и будут ещё продавать. И наши режиссёры берут, кому не лень, берут готовенькое с полок. Правда, слово «спасибо» сказать в титрах забывают. Вот и получается «Слова и музыка народные». Кто снимал, как, где, история, увы, умалчивает. Нет, оговорился, не история, а молодая самоуверенная наша поросль, наши наследники замалчивают!

Один сопляк мне говорит: «Мавр сделал своё дело, Мавр должен уйти». Второй сказал: «Всё вокруг колхозное, всё вокруг моё». Гадко слышать такое. Гляжу телевизор — вот кадры Володи Сущинского, Сени Стояновского, Миши Глидера, Славы Микоши, вот уверенная рука и зоркий глаз Ромы Кармена, вот мои кадры.

Так и хочется крикнуть режиссёрам, монтажёрам, редакторам: «Ребята, не забывайте нас! Безымянных съёмок не бывает!»

…Ну так вот, битва за Берлин. Не битва, а побоище. Снимаю уличные бои. Радуюсь, как бьют прямой наводкой штурмовые орудия, этакие чудовища на гусеничном ходу. Страшно. Жутко. Дым. Пыль. В голове одна только мысль — неужто подстрелят, неужто найдёт меня всё-таки пуля-дура в самом конце войны?

Вечером 29 апреля следует приказ: мне и Мише Шнейдерову прибыть в штаб 79-го стрелкового корпуса. Прибыли, еле нашли. Выдали нам карты центра Берлина. Приходит майор, отводит нас в сторонку, представляется: «Майор Бондарь». Говорит: «Скоро начнётся штурм рейхстага, никуда не отлучаться, всё у вас должно быть наготове, вам будет выделена охрана — четыре автоматчика». Отвели нас к площади, спрятались мы в большом доме.

Всю ночь шёл бой. Страшный бой, светло, как днём. Бьют прямой наводкой наши танки, пушки.

Утро 30 апреля. Утро туманное, утро седое. Мы с Мишей лежим на площади перед рейхстагом. Нам говорят, что где-то впереди ров с водой. Ждём. Холодно лежать. Отползли, прячемся за наши подбитые танки.

Наконец побежали славяне. Мы за ними. Поднялись, залегли. Через полчаса, после очередного нашего артобстрела, поднимаются, бегут. Впереди боец со знаменем. Снимаю, снимаю. Вот уже наши на ступеньках рейхстага. Вбегают и исчезают в чёрном проёме парадных дверей. Через какое-то время бежим и мы с Мишей. Наша охрана ищет для нас переход через ров, мы объяснили им, что у нас кинокамера, кассеты с киноплёнкой — не дай бог вода попадёт.

Бежим. Только бы не подстрелили, только бы свои не дали по ошибке огоньку в спину. Вбегаем в рейхстаг.

Внутри пыльно, дымно и страшно. Лежат немцы. Лежат убитые наши красноармейцы, узнаю по фуфайкам, ботинкам, отброшенным пилоткам. Где-то в глубине огромного здания, внизу, в подвалах, слышна стрельба, изредка ухают гранаты. Осматриваемся, прижимаемся к стенам, нас находит майор Бондарь, с ним капитан Самсонов. Откуда-то появляется лейтенант Алёша Берест со своей группой. Они ждут нас, меня и Шнейдерова. У них свёрнутое на древке знамя. Вначале они пытались укрепить знамя у входа в рейхстаг, на колонне, вверху. Возились долго, бросили. Решили лезть на крышу. Снова мы в длинном вестибюле. Бежим куда-то влево, Берест тащит нас к лестнице, ведущей вверх. В некоторых местах лестница эта обрушилась. Медленно, медленно идёт время. Берест куда-то убежал, возвращается. Первым взбирается по разбитым ступеням лестницы. Невзирая на свой огромный рост, он ловок, как ящерица. Алексей ложится на площадке, подаёт своим бойцам длиннющую ручищу, тянет их вверх. Вытягивает к себе, на площадку, и нас. Алёша дьявольски хорош собой — высок, строен, храбр. Я не видел, но кто-то рассказывал позже, что, ворвавшись в рейхстаг, Берест ловко орудовал гранатой, автоматом, пистолетом. Алёша был политруком в батальоне капитана Неустроева. Почему ему не дали Героя, не пойму. А после войны вообще в тюрьму посадили, был слушок, что за длинный, да к тому же ещё и дерзкий язык.