Анатолий Гордиенко - Давно и недавно

— Грех это по чужим домам шарить. Не ходи, Вера, — отвечаю.

— Они-то сколько наших городов ограбили…

— То они, а то мы. Не ходи, Верушка, негоже! Остынь. Бог покарает, говорила моя шелтозерская бабушка. На чужой каравай рот не разевай.

Побежала, отпросилась. Она у нас лучшая прожектористка, первый номер расчёта. К вечеру вернулась Вера. Два чемодана принесла. Тяжеленные, я попробовала, Вера в руку сунула. Вот, мол, а ты боялась. Стоим во дворе: шофёр, радист, ещё кто-то. Откуда ни возьмись, немцы налетели. Бомбы падали вдалеке, и вдруг рвануло рядом. Я и глазом не успела моргнуть, вроде как без воя прилетела. Осколок рядом со мной просвистел — и к Вере. Мы живые стоим, а Вере полголовы снесло, как косой…

…Переправили нас на другой берег Одера. Команда поступила секретная: ставить прожектора через каждые двести метров друг от друга. Направление луча не в небо, как обычно, а по земле, в сторону Берлина. Стали рассредоточиваться, готовить позицию. Прожектора наши в кузове зачехлены брезентом, спешим сгружать, на колёса ставить.

— Девки, что привезли? — кричит нам пехота.

— Тайна. Ночью увидите.

Это была придумка маршала Жукова — ударить прожекторами немцу в его бесстыжие глаза, ослепить его, сбить с толку. А нашим наступающим бойцам подмога — светло, как днём: режь проволоку колючую, мины выкапывай, окопы гранатами забрасывай.

Сто сорок прожекторов стояло! Наш 43-й прожекторный полк в центре, дальше другие полки.

Днём мы окопались, а ночью с 16 на 17 апреля, за два часа до рассвета, после мощной артподготовки, точно, секунда в секунду, включились все прожектора. Что это было — не описать! Тёмная ночь стала ярким белым днём. Краснозвёздные танки рванулись вперёд, летят веретена «катюш», пехота пошла. Гром, грохот, слепящий свет. Сущий ад! Наш прожектор бьёт на двенадцать километров. Диаметр прожектора полтора метра, перед зеркальным отражателем — два угольных штыря, один плюс, другой минус, они образуют вольтову дугу, а напряжение даёт наша машина.

Умаялись мы, девушки, толкаем штангу, чтоб прожектор ходил справа налево, по указанному сектору. Тяжко это, и грудью толкаем, и руками. Сперва всё шло ладно, а потом немец опомнился, стал нас обстреливать. Слева снаряд, справа. Вот уже и рядом рвануло. Радиста нашего убило, меня контузило, разбило прожектор, но мы вручную стали подавать угли, снова засиял наш ослепительный луч. Светили, светили. Я уже ничего не соображала, толкала грудью штангу, руки углями попалило, потом падать стала. Но подымалась. Думала о родном доме, успокаивала себя — письмо мамушке в Шелтозеро отправила, попрощалась в письме со всеми чин по чину. Просила меня, убитую под Берлином, не забывать.

Но вот уже и рассветать стало. Бредут назад, в тыл, раненые, покалеченные. Нас увидели, стали до земли кланяться. Спасибо, говорят, сестрички, за прожектора, без ваших огненных лучей ничего бы не вышло. Ослепили вы немца, напугали до смерти. И колючку немецкую мы справно резали, и на минных полях не подорвались.

За ту страшную ночь получила я медаль «За отвагу». В названии всё сказано. Берегу я медаль эту пуще ока. Дороже мне она любого ордена. Был ещё у меня взят небольшой кусок толстого зеркала с разбитого в ту ночь нашего прожектора. Взяла на память о штурме Берлина. Долго хранила, да вот беда: дети, когда были малые, нашли его у меня в шкатулке и потеряли. Зайчики пускали во дворе и потеряли. Вот уж жалко мне того зеркальца…

Тогда же нашему 43-му прожекторному полку дали орден Александра Невского. Радовались мы, конечно. По сто грамм наливали всем.

…Первая из нашей семьи я домой прибыла. Добралась я на попутке в Шелтозеро. На мне гимнастёрочка, юбка, сапожки, беретик со звёздочкой. Всё новое. А на погонах — лычка ефрейторская, жёлтенькая, золотистая. Медали на груди блестят. Подхожу к родительскому дому. Мама милая моя в огородике что-то делает. Увидела меня, глянула из-под ладони и в избу поспешила. Я кричу ей:

— Мамушка! Это дочка твоя с войны возвернулась!

А она убегает. В избе тоже не сразу признала. Четыре года не виделись! Решила мама, что из военкомата пришли, похоронку на меня принесли.

Первой я припала к мамушке на грудь. А на фронте было ещё три моих брата. Один так и пропал, сгинул без вести. Где погиб, какую смерть принял — неведомо.

Повинилась я тогда за то своё прощальное письмо, да мама всё простила. Слёз-то она много пролила, когда весточку мою горькую получила из Кюстрина…

Писем стала бояться мамушка. А пуще того — людей в казённой военной одежде, военкоматовских начальников с портфелями, в которых документы печальные.