Максим Коробейников: Я тогда тебя забуду

— Ты, вонючий дьявол! — кричала она на козла.

Козел исчез. Мама подошла и начала меня упрекать:

— Ште нюни-то повесил?

— Дак ведь он бодается. Ведь больно, — оправдывался я. — Тебе хорошо. Тебя он боится.

Я чувствовал себя несчастным и думал, почему это так происходит: петух на меня идет, чтобы клюнуть, козел только и ждет, когда я появлюсь на улице, чтобы боднуть, ребятишки высматривают из подворотен, чтобы выскочить и бросить в меня палку или горсть песку.

Мы с мамой идем по деревне. Куры и гуси разбегаются, козел обходит стороной, ребятишки молча смотрят и ничего не предпринимают враждебного. Я иду спокойно, уверенно и гордо.

«Хорошо быть большим», — думаю я и завидую взрослым. И эта зависть долго еще живет со мной.

Санька родился, когда мне было три года. Радоваться было нечему. Я это сразу понял.

— Тебе уже четвертый, — сказала мама, — помни, что ты не маленький.

Вскоре стало ясно, что у меня началась новая жизнь. За столом я отныне сидел вместе со всеми, как взрослый. Стоило мне первым схватиться за хлеб или потянуться к блюду, как отец без предупреждения бил меня ложкой по лбу (на счастье, ложки тогда были деревянные) и поучал при этом:

— Ты че, дите малое? Ниче не понимаешь? Так я те покажу!

Я должен был знать, что только отец имеет право брать первый кусок хлеба и зачерпнуть из общей миски первую ложку супа.

— Ты, Ефимка, поблажки от отца не жди, — говорила мне мама, — знаешь, он какой у нас суровый да своенравный.

Санька стал главной заботой семьи; я отошел на второй план, тяжело переживая незаслуженную обиду и возникшее сознание собственного ничтожества.

Мама, опять помолодевшая (как я потом заметил, она с каждым ребенком переживала новую молодость), качает Саньку и поет:

— «Ходит сон по сенюшкам…»

— Поди-ко, — говорю я ей, завидуя Саньке, — как ты ему поешь!

Мама прижимает меня к себе, успокаивает:

— Дак ведь и тебе то же пела, когда ты маленький был. Только ты заспал все, потому и не помнишь.

И обида проходит. Недаром говорят, что ласке и поросенок рад. Я наклоняюсь над Санькой и начинаю гулькать. Он замечает мое старание и открывает в улыбке широкий и беззубый рот.

— Вот будет еще робеночек, — окончательно успокаивает меня мама, — тогда и Санька отойдет.

Этому я радуюсь. Даже торжествую, может даже злорадствую. Я понимаю, что Санька, которого про себя часто называю иродом (этому меня научила бабка Парашкева), тоже окажется на моем месте.

Вскоре у меня появляются обязанности.

Я должен ходить за Санькой: следить, чтобы он не упал, не разбился, не проглотил чего-нибудь играючи. Чтобы он не ревел, надо было его качать.

К матице, которая проходила посередине потолка, был прикреплен очеп — длинная и гибкая жердь; к ней на веревках была привязана зыбка — Санькина колыбель. В этой зыбке качалось не одно поколение детей.

Мама говорила:

— Не докачивай робенка до дурноты.

Но чем громче орал Санька, тем ниже я оттягивал зыбку вниз, стараясь достать пол, и подкидывал ее вверх.

— Высоконюшки! — приговаривал я при этом.

Санька замирал от страха, громко вздыхал и замолкал. Стоило ему пикнуть, как я опять придавал ему состояние невесомости, и он успокаивался, смирившись со своим положением и моей властью над ним.

Очеп то и дело кланялся и разгибался.

Когда Санька подрос и ему пошел второй год (а мне пятый), у мамы иссякло молоко; она натерла соски красным астраханским стручком и отучила Саньку сосать грудь.

Вот весной-то и возникла во мне особая нужда. Оказалось, что наша корова недойная, или, как говорили в деревне, переходница, межмолок. Саньку кормить стало нечем. Надо было у кого-то просить молока для Саньки.

Сначала мы с мамой пошли к тетке Анне, маминой двоюродной сестре. Вдвоем с мужем тетка Анна жила в новом доме с железной крышей. Муж ее, Алеша-зять, был работящий и скупой мужик. Но мы знали, что у тетки Анны три коровы и телка, и потому шли уверенно и спокойно.

Придя к Анне, мама начала разговор:

— Не дашь ли, Аннушка, хоть сулеечку в день для Саньки? Совсем нечем робенка кормить. Заумрет ведь.

Анна нас обидела:

— Ты, Серафима, к чему это брюхо-то больно распустила? Что ни год, то робенок!

— Дак ведь че делать-то! — оправдывалась мама. — Бают, в городе че-то делают, а уж нам куда. Мы рожать должны.

— Ну дак и плоди нищих-то. Мало их у нас по Расее-то ходят.

Обе стояли, надувшись друг на друга. У тетки Анны детей не было. Но она, показалось, смягчилась: