Максим Коробейников - Я тогда тебя забуду

Вот он, отец-то твой, любил-любил Серафиму, ходил-ходил за ней все лето да на три года и пропал. Вернулся от бабы-то той, от городской-то, дак ты уж совсем большой был, бегал и матери подсоблял.

Ну и что же? Родился ты как раз в ильин день, когда страда ржаная заканчивалась. Убирали рожь, значит. Все лето было сухое. Рожь была плохая, да и та осыпалась, дак не только мужики и бабы вышли в поле, но и старики, и старухи, и дети малые. В страду-то вся деревня будто вымирает. Никого нет, все дома пустые. Никто не ходит и не ездит. На улице, на дороге пыль лежит, чистый бархат. Собаки не увидишь, не то что человека какого.

Вообще-то на ильин день у нас в поле прежде не работали. Вся деревня гуляла. А тут глянь — рожь осыпается. Делать нечего, пошли-повалили. И Серафима пошла, хотя тяжелая была, все знали. Кланялась она, кланялась ржи — матушке-кормилице, мучилась. Дак ведь известное дело наше бабье: в первые дни, как начнешь жать, поясница болит, разламывается, а вожнешься, так ничего. Вот будто и ничего, жнет баба и жнет, и горя мало. А потом, когда уже совсем знойко стало, смотрю, взяла мати-то твоя да упала. Ты тут и закричал на все поле, такой горластый был. Живучий, думаю.

И вот, гляди, положили тебя на солому. Потому тебе все-то бог и дает — и разуму и веселья, — что ты на первой соломе родился, на ильинской перине спал. Знамо дело, ильинская солома — первеющая деревенская постель. К тому же новиной белой, совсем новехонькой покрыт был — Серафима, та в единоличной жизни ткать любила, мастерица была.

В тот ильин день до обеду жарко было, первый гром страсть как грохотал. А после обеду будто осень началась. Сначала тучи-то на небе все по ветру шли, а тут против ветру поплыли, испугали всех. Вот когда к вечеру с поля пошли, проливной хлынул. У нас ведь ильинским-то дождем каждый умыться норовит — от призору да болезней хранит. И тебя приоткрыли, когда несли, тоже водой из-под грозы окатили, чтобы здоров был. Это ведь сейчас их, паразитов (так бабушка называла своих правнуков), тетешкают. Раньше-то куды проще было: здоровый — так жив будет, а больной — так туды ему и дорога, прости меня, господи.

Вечером, помню, баранью голову на стол поставили. Не для тебя, конечно, припасли, не подумай, да пригодилась — все какой-никакой человек родился. А ночью от грозы Содомовцы загорелись — вот страху было!

Ты ведь мне больно дорог! Я, а никто другой, принимала тебя, пуповину перегрызла сама. Бабы-то, бестолковые, серп подают мне. А я вот этими самыми. — Тут бабка Парашкева открывала рот и пальцем тыкала в остатки того, что некогда называлось зубами. — Только они тогда, не подумай, были крепкие да белые, будто репа».

Много раз рассказывала мне бабка Парашкева об этом. Когда я уже сам стал взрослым, понял, что мое появление на свет не могло обрадовать родителей. Отец просто не знал и ведать не ведал о моем рождении. А мама и так уже была измучена да обескровлена детьми. Ей шел тридцать третий год. Трое детей ее умерли (две Анны и Осип), а трое были живы (Иван, Василий и Анна). Отец пропал. Худо полю без изгороди, еще хуже бабе без мужика — хоть какой-нибудь завалящий, ну хоть бы название было, что мужик, и то легче.

Когда я как-то сказал маме о том, что был для нее только обузой, она не согласилась со мной.

— Разве тебе понять? — сказала она. — Ты, слава богу, мужик. Это понимаем только мы, бабы. Вот когда отмучаешься и принесешь робенка-то, вот тогда в сердце твое и нахлынет радость. И страх уйдет, и мечтать начинаешь, и думаешь, что на свет божий появился такой ребенок, какого еще не бывало. Мы ведь все время чего-то ждем. И живем этим. Все уповаем на кого-то. А иначе как жить? Так что ты не думай. Ты мне и радости принес много, хоть и был лишний, что говорить.

Через две недели, когда рожь была сжата, а овес еще не поспел, бабушка, мама, тетка Анна, мамина сестра, ее муж, дядя Митя, и тетка Таня, младшая сестра мамы, отнесли меня в село Большой Перелаз за семь верст, окрестили и нарекли. Назвали меня Ефимом, в честь деда по отцу. Как только начал сознавать себя, я возненавидел это имя. Когда стал постарше — полюбил. Имя было старомодное, но редкое и серьезное.

Я всю жизнь думал, как важно, чтобы человека назвали хорошо, ибо имя оказывает не последнее влияние на его судьбу. Я не раз убеждался, что между именем человека и многими событиями в его жизни существует необъяснимая связь.

Потом, уже будучи студентом, приехав домой из города на каникулы, я видел в ржаную страду, как баба рожала в поле, и подумал, что в случае со мной, видимо, было нечто подобное.