Максим Коробейников - Я тогда тебя забуду

— Вот с этим, к примеру, о чем поговоришь? Он только о смерти да о смерти. Нет, больной не сосед. Что с ним, что без него.

Старик обиделся.

— Ишь ты какой герой выискался! Обрубок обрубком, а тоже «я» да «я», — взъерепенился он. — Ты меня за больное место не тронь. Тоже смерти-то боишься, не хуже меня.

Я вспомнил, что говорил мне перед смертью дед Ефим: «На смерть, что на солнце, во все глаза не взглянешь», — но ничего не сказал, промолчал, а самому от этого воспоминания страшно стало.

Старик ворчал, укладываясь в постели удобнее:

— Ишь ты, вздумал: не о чем ему говорить со мной. А мне-то, думаешь, с тобой говорить хотца? Ну? Создал коммуну-то? На-ко, выкуси! Один обрубок остался. Вот те и советская власть, вот те и ликвидация кулачества как класса, вот те и коллективизация всей страны. Взяли вожжи-то в руки, да запутались. Дергаете незнамо куда.

Из угла кто-то крикнул угрюмо:

— Замолчи, гнида! Мало еще вас раскулачивали. Под пулю надо было еще в восемнадцатом году подвести!

Старик умолк.

Отец ожил, начал говорить:

— Хорошо, Ефим, одно — что до смерти не убился. Не все пули-то попали в меня. Плохо, что жеребец испугался, понес, и я из саней-то вылетел да о сухую лесину на повороте головой. Да на морозе эком всю ночь лежал. Вот и обморозился. Хорошо, под утро снег пошел, потеплело. Сейчас вот, видишь, возвращаю здоровье свое. Мне бы только левую ногу поправить, а то будто защемило, ломит и ломит, день и ночь горит, а ведь ноги-то почти половина. Вот антонов огонь пройдет, тогда меня здесь поминай как звали. Вот я и домой. Протезу надену. Говорят, от живой ноги не отличишь. А писать-то и левой можно. Ничего, научусь. Была бы голова.

— Бог дал живот, бог даст и здоровья, — постарался я успокоить отца.

Он прослезился. Как же надо было его согнуть, чтобы он прослезился, мой отец: железный человек, мужик из мужиков!

Я посмотрел на волосы отца. Куда что девалось! Где эти черные, могучие кудри? Все посерело, поблекло. Нет, седины не было — волосы стали слабые. Отец, видимо, заметил, что я рассматриваю его волосы, и с печалью сказал:

— Лицо блекнет, так и кудри секутся.

Он остановился, задумался, поиграл желваками, сказал сурово и угрюмо, как говорил, бывало:

— Свою голову положу, а их с плеч сниму. Я-то знаю. Спрашивали меня. Говорю: «Не знаю». Не-е-ет, я их сам передушу. Вот одной этой руки хватит, чтобы за горло взять. Ничего. Съел волк кобылу, да дровнями подавился.

Остановился, вспомнил что-то и сказал:

— Ты там передай: пусть конкинцев предупредят. Их скот на нашей озими, говорят, пасется. Всю озимь вытравили у Пуги.

Отвернулся от меня, крикнул в угол соседу, который угомонил старика:

— Мать их так, разве это мыслимо?

— Судить надо, — ответил тот.

Когда я уходил, отец сказал мне:

— Ничего, Ефим, я мужик битый, с детства ломаный. Ты не реви. Я и до этого перенес немало. Ничего-о-о, упал-то больно, да встал здорово. Будь здоров, сын!..

Он под конец приободрил меня. «Ничего, — думал я, — все будет хорошо».

Я выскочил из больницы. Стоял погожий весенний день. Сухой теплый ветер обдувал очистившуюся от снега землю. Надо мной висело безоблачное небо, и на фоне его торжествовали деревья, усыпанные яркими и пока еще мелкими листочками. На бугре у Липовцев зеленела яркая озимь.

Я подумал, что все будет хорошо. Отец наденет протезу, острижет черную бороду, поправится на тело и опять будет таким же, каким был последнее время: сильным, справедливым и неустрашимым. И мама помолодеет.

Это событие произошло в первое лето жизни в селе.

Как-то утром вызвал меня председатель коммуны Егор Житов и дал ответственное поручение.

— Я тебя зачем вызвал, Ефимка, — сказал он мне, — надо в бригаду «Красный партизан» снести колбасу коммунарам.

«Красным партизаном» теперь называлась деревня Малый Перелаз, из которой мы только что уехали. Я не знал, что такое колбаса, но виду не подал. Я не боялся никаких поручений, когда их давал Егор Житов. «Лишь бы только не больно тяжело», — подумал я. Егор Житов насквозь видел человека, поэтому сразу же ответил на мои опасения, которых я не высказывал:

— Не бойся, не тяжело. Да и понесешь вдвоем, с Валей Теленком.

Валя был племянник Егора Житова, но особым уважением своего дяди не пользовался. Я был уверен, что меня он любит больше, хоть я ему и не родственник, или, как у нас говорили, не родник.

Теленком Валя был прозван за свой тихий нрав, за то, что он поддавался каждому, кто только этого хотел.