Максим Коробейников: Я тогда тебя забуду

Зимой вечерами было почему-то особенно холодно и уныло. Как обычно, вся семья после работы собиралась к ужину. В красном углу, на самом почетном месте, сидел отец. Он усаживался под образами, прямой и огромный. Справа от него был дед Ефим, его отец, маленький, взъерошенный, как старый петух. Слева садился Иван. Ему было четырнадцать лет. Он пахал и ходил за обозами как мужик. Поэтому он тоже сидел важно, с чувством собственного достоинства. Рядом с ним — Василий, ему восьмой год. Он то и дело показывает мне свое превосходство: то незаметно локтем толкнет, чтобы я накапал на стол, то ногой ударит под столом. Это мой постоянный враг, враг номер один. Летом он возил навоз и боронил, а я даже коров еще не пас, поэтому презрение, которое он испытывает и показывает по отношению ко мне, казалось вполне оправданным. Я сижу, к сожалению, рядом с ним. Это мое постоянное место. С другой стороны от меня — бабка Парашкева. В зыбке — Санька. Он спит. Мама то и дело бегает в сени то за капустой, то за огурцами, то за хлебом.

С улицы доносится вой волков, от которого по коже продирает мороз.

— Волки под жильем ходят — к войне, — говорит бабка Парашкева.

— Какое к войне, — спокойно поправляет ее отец, — к морозу.

Бабка Парашкева не слушает его, она дергает меня за рукав и поучает сердито:

— Сколь раз я тебе говорила, чтобы вечером по улице не бегал. Сиди дома, вишь, по деревне волки ходят.

Волчий вой, протяжный и леденящий кровь, слышен совсем рядом. Укрывшись за воротами или спрятавшись за крыльцо, пугливо тявкают и визжат собаки. Иван поддает жару.

— Ты только помяни волка, — говорит он, — а он тут как тут. Легок на помине. Вчера эдак-то только поговорили, выхожу во двор, а он будто ждет. Я как зыкнул, так он поджал хвост да убежал как собака. Я с ним шутки шутить не буду. Могу и на вилы поддеть.

Ивану хорошо говорить: конечно, здорового мужика и волк побоится, а мне от его рассказа становится еще страшнее.

Лучина в поставце тускло освещает обеденный стол. На огонь из угла дует холодом, и пламя трепещет: то разгорается, ярко освещая избу, то мерцает — и тогда боишься: вот-вот погаснет, и в избе станет темно, как в погребе, хоть глаз выколи. Тени на стенах и на полу двигаются, наползают друг на друга, перекрещиваются, отчего становится жутко.

Дверь открывается, и входит мама.

— Закрывай скорее, — кричит ей бабка Парашкева, — и так избу выхолодило! Эти некошные за день-то все тепло выпустили.

Это она обо мне с Санькой говорит.

— Дверь набухла, — отвечает мама и тем самым как бы берет нас под защиту, — вишь не затворяется, потому и тепло выходит.

— Вытопить печь не может как следует, — опять ворчит бабка Парашкева: сейчас она уже кивает на маму.

— Да выстудили же, тебе говорят, сколько народу за день перебывает, будто шьют туда-сюда. Че уж на робят-то валить, — объясняет ей мама, раздеваясь и садясь за стол.

С приходом мамы все начинают есть. На столе щи из кислой капусты, картошка, сваренная в мундире, квас, репчатый лук, рябина и каравай ржаного хлеба.

Я ем без всякого аппетита. Все невкусно и повторяется изо дня в день и утром, и в обед, и в ужин. Бабка Парашкева ловко очищает картошку от кожуры, обильно макает в крупную соль и отправляет в беззубый рот. Дедушка сидит, почти ни к чему не притрагиваясь. Он нездоров.

Отец говорит, что скоро снова подастся в город, на завод, и выражает сомнение:

— Как вы без меня будете? Заумрете и замерзнете.

Мама сидит, закусив губу. Когда все молчат, слышно, как за стеной бьется буран, будто кто-то время от времени стучится и постоянно царапается в стену когтями. На некоторых бревнах избы закуржавело. Белые пятна, или, как их называют в деревне, зайцы, особенно отчетливо проглядывают в темноте.

В избе холодно: кажется, ее насквозь продувает. Особенно зябнут ноги. Мама говорит:

— С исподу-то, вишь, как поддувает. Я летом еще сколь раз говорила подвалить земли под избу, завалинку подновить. А сейчас хоть бы снегу к избе подбить, и то, глядишь, не так бы дуло. Дак ведь мужиков-то в доме не нашлось. Где они, мужики-то, нонче?!

Отец, сытый и разморенный, отвечает ей:

— Это не спасет положение.

Он вообще знает многие городские слова и с удовольствием употребляет их, как бы выделяя себя из массы мужиков, которые всю свою жизнь безвыездно живут в деревне.

— Надо, конечно, было бы, — продолжает он, — ввести бревно в стену, косяк в дверях заменить, да, пожалуй, ни к чему. Кто знает, сколько мы еще тут жить будем. Может, в город переметнемся.