Максим Коробейников: Я тогда тебя забуду

Потом снова морозы.

Бабка Парашкева храпит на печке. Грустно. Я засыпаю. Мне снится, что какой-то зверь царапает стену, открывает окно и холодный ветер обжигает меня. Просыпаюсь. Санька отчаянно бьет по стеклу ложкой. Стекло звенит. Я прыгаю с полатей, отбираю у Саньки ложку. Он пускается в рев, заливается от обиды, я с остервенением начинаю хлестать его по лицу, по голове, по рукам и ногам.

Потом я укладываю Саньку спать. Баюкаю его тихими песнями и с нежностью гляжу на него. Слезы обиды сменяются у Саньки слезами радости, он умиротворенно всхлипывает и засыпает, сладко и безмятежно улыбаясь. Санька — самый блаженный человек в мире. Я завидую ему: ничего-то он еще не понимает.

Иногда я изменяю своему характеру учителя и воспитателя и опускаюсь до Саньки. Мы ссоримся из-за камешков, которые находим на берегу реки, из-за мяча, который нам сшила из тряпок бабка Парашкева, и из-за других пустяков. Чаще всего ссора гаснет сама собой. Когда доходит до драки, взрослые вмешиваются и мне попадает. Тогда становится противно смотреть на самого себя.

Мама моет меня в печке. Бани у нас нет, а в чужой мыться не принято.

Мама протопила печь. Выгребла из нее угли. Постелила на под чистую желтовато-золотистую ржаную солому. Поставила у печки корчаги с горячей водой, наглухо закрыла их деревянными крышками и тряпьем, чтобы не остывали, — мыться будет вся семья.

Мама срывает с меня всю одежду — рубашку и штаны. Они холщовые, крепкие и старые — остались от старших братьев. Нательного белья мы не знаем, постельного — тоже. В чем ходим, в том и спим. Раздев, мама подсаживает меня в печку, я со страхом и замиранием сердца ныряю вглубь через чело. Следом за мной она сует чугунок с водой. Наглухо закрывает чело заслонкой. Я остаюсь один на один с тьмой и жаром. Мне страшно, тут уж не до мытья.

Мама кричит, и голос ее доходит будто из подвала:

— Ну что ты там, изумился, что ли? Мойся как следует!

Я набираю в ладони воды и плещу себе на волосы, на тело — изображаю энергичное мытье: кряхчу, покрикиваю, авось услышит. Потом, разогревшись и привыкнув к ужасу темноты, в самом деле увлекаюсь этой работой. Но мама уже кричит, чтобы я вылезал.

Я с непривычки несколько раз поднимаюсь в рост, хватаюсь за стенки и потолок очага, которые покрыты толстым слоем копоти, и в конце концов, растерявшись и не раз больно ударившись, отодвигаю заслонку и показываюсь довольный на свет божий.

Вид мой не удовлетворяет маму.

— Небось всю сажу собрал на себя? — говорит она. — Погли, будто обезьяна стал. Постыдился бы, не маленький ведь: после бани чесаться будешь.

Мама снова запихивает меня в печь и требует, чтобы я смыл с себя сажу.

Я со страхом снова забираюсь в тьму и жару. В это время мама кричит, открывая заслонку:

— Ефимка, возьми помой Саньку!

С этими словами мама впихивает ко мне упирающегося и орущего брата. Я принимаю его. Дрожащий Санька прижимается ко мне. И вдруг происходит чудо. Я перестаю бояться, страх исчезает. Санька дрожит, я его мою, с усердием смываю сажу с себя. Санька успокаивается. Мне весело, я действую спокойно и уверенно, как хозяин. Наконец с разрешения мамы я выхожу. Нет, не выхожу, я выползаю из печки вон, в избу, и вытаскиваю с собой помытого Саньку.

Мама вытирает меня жестким домотканым полотенцем, подносит к рукомойнику, долго моет лицо, особое внимание уделяя носу. При этом ласково приговаривает:

— Ты, Ефимушка, всегда мойся беле́нько — гости близе́нько.

Я начинаю одеваться. Ноги зябнут на холодном полу. Быстро надеваю рубаху и штаны, засовываю ноги в старые мамины башмаки и стремительно несусь, вздрагивая от внутреннего тепла и наружного холода, на полати. Мама подает мне через брус одетого Саньку.

Я слышу, как мама собирает мою одежду, чтобы прожарить ее в печке. Глаза мои слипаются. Мне кажется, я слышу, как белье потрескивает — жар изводит насекомых. Я начинаю улыбаться, слышу, как похрапывает Санька, и засыпаю.

Вскоре отец уехал на заработки в Вахруши, за старшего в доме остался Иван. И когда я, почувствовав свободу, потянулся за щами первым, он влепил мне ложкой по лбу и сказал то же, что говорил в этих случаях отец:

— Ты че, дите малое? Ниче не понимаешь? Так я те покажу!

Санька, увидев шишку на лбу, погладил меня и уткнулся головой в живот, нежно обняв своими слабыми и теплыми ручонками.

Милый мой Санька, сладкий мой выкормыш! Так он и остался в моей памяти ребенком, видимо потому, что взрослым его мне уже не пришлось повидать. Последний раз я видел его в самом начале войны, когда он был еще мальчиком. А когда я пришел с войны, его уже не было: он сгорел в танке в возрасте восемнадцати лет, освобождая Польшу.