Ирина Зорина - Алесь Адамович. Пробивающий сердца

Карякин очень рано прочел книги Адамовича — и первую «Сыновья уходят в бой» (1969) и «Хатынскую повесть» (1971), которая так потрясла Элема Климова и стала перво­начальным толчком для крепкой дружбы этих трех столь талантливых людей.

Элем Климов и Алесь Адамович

в Белоруссии на съемках фильма

"Убей Гитлера". 1977 год.

Я же встретилась с воен­ной прозой Адамовича много позже, а узнала о нем, как ни странно, из песен Высоцко­го. Они уже звучали и пере­писывались на магнитофон (у кого, конечно, была такая роскошная штука в те годы!). Это были песни к фильму «Сыновья уходят в бой», пре­мьера которого прошла в Мо­скве в 1971 году. Володя пел их нам в доме у Эллы Леви­ной (она работала в Театре на Таганке). Там собирались ее друзья — Толя Черняев, мы с Карякиным, режиссер Саша Митта с женой Лилей, ху­дожницей. Иногда заглядывала Галя Волчек, жившая одно время по соседству.

Однажды во время таких посиделок за столом Володя, который никогда не пил с нами и только пел, рассказал о режиссере этого фильма Викторе Турове, с которым они, почти погодки, сдружились еще на первой картине «Я ро­дом из детства». У Виктора на глазах немцы расстреляли отца, а их с матерью и сестренкой угнали в Германию. Все они оказались в конц лагере под Ахеном. И когда белорус­ские киночиновники требовали от Турова переснимать сцены о мальчишках, узнавших так рано войну, потому что они-то, чинуши, знали, как надо, — он приходил в ярость. Потом через это пришлось пройти и другому режиссеру Алеся, Элему Климову. Но на все предложения сменить «строптивого» режиссера на картине по повести «Хатынь» Александр Михайлович отвечал решительное «нет».

Осенью 1983 года Адамович и Василь Быков пригла­сили Карякина в Минск на конференцию, посвященную проблемам войны и мира. Я тоже туда приехала, правда, с некоторым опозданием, у меня там были лекции.

Конечно, на самой конференции было много официальщины. На Адамовича и Карякина, выступивших очень резко против ядерной гонки и нежелания властей обоих лагерей искать пути от «холодной войны» к диалогу, посы­пались обвинения в «пацифизме» и «алармизме». Впрочем, для них это было привычно. Даже Д. А. Гранин с присущей ему хитрецой немного охолодил своего соавтора по «Бло­кадной книге»: «Адамович тащит меня на край пропасти. Нарисовал жуткую картину конца света, а тут еще Каря­кин добавил — и говорят: работай! А я не могу работать на краю пропасти».

Среди участников конференции было немало интерес­ных людей, и прежде всего, конечно, Василь Быков. Могу­чая личность, сильная воля и детская открытость.

А после конференции мы поехали в Хатынь. Повесть Адамовича «Я из огненной деревни» обожгла в свое время многих. Но увидеть Хатынь, страшный мемориал, свои­ми глазами, узнать, прочувствовать, что 209 городов Бело­руссии было уничтожено, 9200 деревень сожжено, из них 628 — вместе со всеми жителями, что каждого четвертого белоруса унесла война, убил фашизм, — это было потря­сение.

Приехали в мемориальный комплекс. Уже на подъезде я увидела огромную скульптуру — «Непокоренный чело­век». Темная фигура старика с телом мертвого мальчика на руках. Нам рассказали, что сожгли всех, а тех, кто выбегал из горящего сарая, добивали из автомата. Уцелел деревен­ский кузнец. Обгоревший и раненый, он пришел в созна­ние ночью, когда каратели ушли. А сын его, смертельно раненный в живот, скончался у него на руках.

Двадцать шесть символических пепельно-бетонных обелисков с колоколом наверху. И перед каждым из со­жженных домов — открытая калитка. И «Кладбище дере­вень», на котором символически похоронены 185 белорус­ских деревень, разделивших судьбу Хатыни.

Но, может быть, самым сильным памятником Хаты­ни стала книга «Я из огненной деревни». Что сделал Алесь Адамович со своими товарищами и соавторами — Янкой Брылем и Владимиром Колесником? За три года (1970-1973) они объездили 147 белорусских деревень и записа­ли на магнитофон рассказы чудом уцелевших свидете­лей трагедий. «Мы такую правду на себя обрушили, что не до литературы стало, — написал тогда Адамович. — Есть, оказывается, правда, необходимая, большая, которую ли­тература, однако, не в силах не только выразить вполне, но и просто вобрать, удержать. Сознаешь себя не столько "художником", а тем более "поэтом", сколько летописцем, свидетелем и еще проповедником».