Виктор Мальцев - Конвейер ГПУ

Старосте полагалось лучшее место в камере, обычно летом — около окна, а зимой — подальше в углу, где потеплее. Руководил он своим коллективом единолично, без комиссаров и партийно-профессиональных организаций. Представьте себе, присмотрясь к этому камерному единоначалию, я уже в то время начал сомневаться и полезности подобных надстроек, разлагающих обычно на воле работу и порождающих склоку.

Месяца через два вызвали с вещами нашего старосту. Предстояли выборы нового. К этому времени я завоевал себе уже достаточный авторитет. Ко мне обращались со всякого рода спорными вопросами. Приходилось частенько брать под свою защиту более слабого, не давая торжествовать грубой физической силе. В результате волеизъявления арестантов я был удостоен чести выбора старостой. Моя первая тронная речь была очень коротка:

— Товарищи враги народа, благодарю за оказанное доверие и требую абсолютного порядка и полного подчинения.

Руководя в новой высокой роли камерой и разбирая ежедневно десятки мелких обид и вопросов, невольно приходилось более близко сталкиваться с внутренним содержанием этих людей. Изучение последних в тюрьме значительно упрощалось по сравнению с волей. С человека сорвали его внешнюю оболочку, лишили звания и занимаемого положения. И вот тут, как никогда, ярко выявляется его внутренний духовный облик.

Ряд людей показывал высокие образцы моральной силы, мужества и благородства. Другие, сняв маску, обнажали свой животный эгоизм и злобную тупость. Особо этими качествами отличались сидевшие и камере шесть наркомов. Отсутствие товарищеской солидарности, глубокий эгоизм, продажность, абсолютная беспринципность и потеря человеческого достоинства были их отличительными чертами. Эти люди, когда-то занимавшие наркомовские посты и руководившие миллионами граждан, были просто отвратительны в своей неприкрытой духовной наготе.

Кусок черствого хлеба часто являлся поводом к драке между идейными вождями, строящими коммунизм. Обычно утром приносят хлеб по количеству сидящих в камере. Мне, как старосте, полагалось таковой по счету принять и раздать. Но вся беда в том, что среди сотни кусков, сравнительно равномерно распределенных, попадались горбушки и серединки. Так как порция хлеба была далеко недостаточной, то каждому казалось, что в горбушке как будто бы больше съедобного, чем в серединке. Поэтому приходилось и здесь завести строжайший учет, соблюдая чередование в получении горбушек и серединок. Сидящие в камере профессора и инженерно-технический состав никогда не поднимали вопроса о неправильном распределении. Но зато вожди коммунизма — наркомы нередко доходили до драки в желании отнять друг у друга горбушку. Частенько из наркомовского угла раздавался визгливый писк с просьбой о помощи. Здоровый вождь злобно сдавливает пальцами горло своему слабому собрату и вырывает у последнего его горбушку. Хозяин лакомого куска, задыхаясь, пищит:

— Староста, помогите, почему так, ему вчера горбушка и сегодня, а мне опять мякиш.

— Староста, помогите, — раздается уже совсем слабый писк, — он меня задушит.

Наблюдая эту отвратительную сцену, кричу:

— Наркомы, замолчать! Сейчас приду и разберусь, кому что положено, а пока прекратить бандитизм и немедленно убрать руки от горла.

Но победитель в ярости продолжает расправу над своей жертвой. Меня охватывает бешенство. Подбегаю к этому животному, хватаю его за воротник и, вытряхивая с силой из наркомовской головы убогие мозги, заявляю:

— Немедленно руки прочь и отдать горбушку хозяину.

С исказившимся от бессильной злобы лицом, последний выпускает из рук своего пискливого коллегу. К подобному усмирению приходилось прибегать только в отношении небольшой группы этих полуживотных. Среди остальных членов камеры установились хорошие, корректные взаимоотношения, и последние совсем не нуждались в окриках или угрозах.

Профессор Дзинковский буквально принял надо мною шефство. Получая регулярно передачи, он меня систематически подкармливал. Но нужно было по натуре быть вышеописанным наркомом, чтобы без конца пользоваться его любезностью. Я прекрасно чувствовал, что он сам, если не голодает, то во всяком случае, далеко не сыт. Поэтому не хватало совести пользоваться его гостеприимством. Скушав обычно маленький кусочек, благодарю и заявляю, что я уже сыт. Оба мы прекрасно понимаем, что без ущерба для здоровья могли бы съесть все его запасы сразу. Наконец, видя мою деликатность в этом вопросе, последний однажды заявляет: